Фотография на память (СИ) - Кокоулин Андрей Алексеевич. Страница 5

Стоит ли?

Заморосило. Улица Кутузова неожиданно смешалась, слиплась в цветной ком, задрожала, распадаясь на нечеткие копии.

Сморгни — и копии побегут вниз, по щекам, по подбородку.

Ладно. Вадим провел ладонью по глазам. Все равно уже. Как будет, так и будет. Если не знает, значит, можно будет вернуться домой.

Или вообще не возвращаться. Никуда.

Он сунул руки в карманы куртки и пошел быстрым шагом. Ему казалось, ноги несут его сами, будто им задана окончательная программа.

Я не буду ничего говорить сначала, решил он. Просто покажу фотографию: "Это вы?". И все.

Десятый дом повернулся торцом, открыв темноватый унылый внутренний дворик. Поникшая сирень, окаймляющая подъездные дорожки, погладила по плечу.

Подъездов было пять, каждый — на двенадцать квартир.

Вадим добрался до нужного. Пятнадцатая — это, кажется, нижние правые окна. Первое, второе. Комната, кухня. В освещенном кухонном за тонкой голубенькой занавеской угадывался сгорбленный силуэт, в треугольную щель виднелись серое пиджачное плечо, подпертая кулаком щека и немного уха.

Скобарский или не Скобарский?

Вадим забрался одной ногой в разбитый перед окном вялый цветник. Вытянул шею. Стебли хрустнули под каблуком.

Он не ожидал, что сидящий внезапно отдернет занавеску, поэтому и застыл столбом в упавшем свете.

Человек в окне не удивился и показал ему на себя.

Спустя долгую секунду Вадим собразил, что его просто жестом спрашивают, к нему ли он, и кивнул. Тогда человек энергично потряс руками в сторону подъездной двери.

И исчез.

Пискнул магнитный замок. Вадим взялся за железную ручку.

— Сюда.

Человек уже выглядывал из квартиры.

Как утопающий, он схватил приблизившегося Вадима за рукав. Цепко, не вырвешься.

— Вот, вот сюда.

Коротенькая бледно-желтая прихожая была заставлена вещами. В одном углу высились обоймы перевязанных бечевой книг. В другом подпирали друг друга матерчатые узлы. У стен желтели картонные бока разнокалиберных коробок. Поблескивало уложенное стекло, дыбила меховой воротник короткая шубка.

Человек не дал остановиться, потянул вперед, поясняя:

— Вот комната, восемнадцать метров, ремонта не требует, обои если только переклеить… Уютная, не находите? И достаточно просторная…

Вадиму бросились в глаза голые стены и "раскладушка" посреди пустоты, простреленной синевой окон, а его уже повлекли дальше.

Щелкнул выключатель.

— Это туалет. Это ванная. Раздельные. Видите, как хорошо?

Фаянс и чугун показались из темноты, чтобы тут же, с новым щелчком, в ней скрыться. Волной прокатился узор, распахнулось пахнущее ацетоном нутро.

— Это стенной шкаф. Почти кладовка, да?

Они вернулись в прихожую, обойдя вниманием крашеную дверь второй комнаты.

— Это — извините, — торопливо объяснил человек, — сюда нельзя пока. Давайте в кухню… Девять метров, настоящая роскошь!

На кухне Вадим был проведен между холодильником и мойкой и посажен за стол, накрытый заляпанной скатертью, впритык к голубеньким занавескам. Человек определился напротив.

— Ну как вам?

Это был Скобарский и это был не совсем Скобарский.

Человека в мятых брюках и футболке, одетой под пиджак, с недельной седой щетиной на впалых щеках, со слезящимися глазами, в которых светилось безнадежное, глухое отчаяние, отделяло от фотографии не четыре дня, а десять или пятнадцать лет.

Измочаленный Скобарский. Такой же худой, но изрядно подурневший. Постаревший. Засалившийся. Скобарский-без-будущего.

Оказывается, он продавал квартиру.

— Если можно, то миллион двести, — негромко проговаривал он, пока на газовой плите грелся чайник. — Вы же видите, две комнаты, состояние хорошее, трубы все пластик, недавно поменяны…

Он смотрел на Вадима, наверное, ожидая ответной реплики, и, не дождавшись, начинал возражать самому себе:

— Конечно, дом немолодой, планировка не самая удобная, потом — звукоизоляция…

Он улыбался извинительной, заискивающей улыбкой. Пальцы его подрагивали. Отчаяние комкало лицо.

— Хотя бы миллион сто. Я понимаю, что дорого. Я, если хотите, потом отдам… Я могу в кредит, под расписку…

Он говорил все тише, голова свешивалась к столу.

Было в нем что-то жалкое, потеряное, несчастное, огорчать его не хотелось и поэтому Вадим долго подбирал слова.

Нет, к Альке этот Скобарский не имел никакого отношения.

— Извините, — произнес он, — я…

— Одну минуту! — вскочил вдруг Скобарский, словно уловив какой-то сигнал.

Его вынесло в коридор, он пропал там и возник снова. На секунду.

— Ради Бога! — умоляюще сказал он Вадиму, блуждая взглядом поверх его головы. — Я сейчас… У меня там… Вы пейте-пейте!

Пиджак завернул полу, будто закрученный турбулентностью.

Вадим посмотрел в пустую чашку. Чего пейте? Или можно налить самому? Типа, пейте, что найдете?

Чайник выдыхал пар и постукивал крышкой.

Вадим встал, погасил конфорку, поискал и нашел в подвесном шкафчике среди блюдец, баночек и перечниц единственный чайный пакетик.

Подумал: может у человека это последний пакетик, а я тут… Стало стыдно.

Пить, в общем-то, и не хотелось. Вадим отогнул край занавески и принялся изучать накрытый тенью дома небольшой двор с деревьями и диагональю асфальтовой дорожки.

Вот и не оправдалось ничего, Алька.

Все не так, все не то, какой-то не тот Скобарский зачем-то продает свою квартиру. Знает он тебя? Да если бы и знал…

Он же только о квартире и говорит.

И зачем снимки тогда? Это подсказки? Или действительно параллельная реальность? Может, Алька, ты хочешь, чтоб я эту квартиру у Скобарского купил?

Глупо.

— Осторожнее, Олежек, осторожно, — услышал он за спиной.

И обернулся.

В кухню нетвердыми шажками вступил босоногий мальчик лет четырех-пяти, в маечке и трусиках, большеголовый, белобрысый, с пальчиком, забытым во рту.

Скобарский нависал над ним беспокойным родителем или, скорее, дедом, чтобы в любой момент поддержать, упредить, не дать упасть.

Глаза у мальчика были чуть темнее занавесок.

— Вот, Олежек, этот дядя даст нам денежек.

Скобарский посмотрел на Вадима. Подыграйте, пожалуйста — было в его глазах.

— Драсти, — Олежек, подойдя, протянул ладошку.

Вадим заметил на сгибе локотка блямбу пластыря и желтую гематому чуть выше.

— Здравствуй.

Ладошка оказалась влажной.

Изучая Вадима, Олежек чуть наклонил голову.

— Вы, правда, дадите нам денежку?

— Ну… мне надо подумать, — хрипло сказал Вадим.

Олежек, будто взрослый, кивнул.

— Вы только бырее думайте, хорошо?

Вадим не успел ответить — мальчик словно запнулся стоя, его повело, губы посинели, он упал бы, не подхвати его Скобарский.

— Опять, опять, да? — простонал он в запрокинувшееся лицо ребенка. — Ты дыши, дыши, Олежка, сейчас боль уйдет. Просто дыши…

Бормоча что-то успокаивающее, Скобарский понес мальчика в коридор, легко стукнула дверь, видимо, во вторую, не осмотренную комнату.

Вадиму вдруг показалось, что какая-то неведомая сила перекорежила его, стиснула, вывела левое плечо выше правого, хрустнула шейными позвонками, выгнула да и оставила так. И только через несколько секунд после он смог, отмерев, вернуть все обратно.

Вздрогнул. Ударился локтем.

Он не думал, что его так прохватит чужой болью. Даже смерть Альки как-то отступила, потускнела в душе.

Только легче не стало.

Скобарский вошел на кухню тихий и потеряный. Постоял, не узнавая, кто и зачем здесь Вадим, потом, кажется, вспомнил.

— Он спит, — сказал, — спит. Обошлось.

Губы у него тряслись.

У плиты он приложил ладони к жестяному боку вскипевшего чайника и с удивлением отнял их.

— Не чувствую, — пожаловался Вадиму. — Представляете?

Затем Скобарский долго шебуршился в подвесном шкафчике, чем-то там звеня, постукивая, пересыпая. Одна за другой на столе появились вазочки с мелким печеньем, с окаменевшим сгущеным молоком, с каким-то даже драже.