Демон Аль-Джибели (СИ) - Кокоулин Андрей Алексеевич. Страница 3

Гончар фыркнул.

— Кто бы говорил! Знаешь присказку: "Снять с языка демона"?

— А у нас говорят: "Язык у людей, что ветер — подует в одно ухо, а песок ищи в другом".

Хатум хлопнул ладонями по голым коленям.

— Хорошо сказано! Так что ты хочешь, чтобы я увидел?

Бахмати задумался.

Взгляд его ушел в перекрестье ветвей и выше, к звезде Галил, еще названной Путеводною. С вопросом не следовало торопиться. Задашь неправильный, день потеряешь зря. Задашь сложный, вряд ли услышишь простой ответ.

Тяжело с людьми.

Союн — Отец всего сущего — создал их обманчиво-слабыми. Но слепому гончарному мастеру дал вдруг способность зреть.

— Кабирра, — сказал Бахмати. — Что там произошло?

— Это прошлое, — чуть двинул бровью Хатум. — Не хочешь спросить о будущем?

— А разве будущее неизменно?

— Будущее — это бархан. Сегодня одно, завтра другое. Песок из людей и демонов — всегда песок, но как его надует ветер истории никому не известно.

— Тебе бы, гончар, акыды петь, — усмехнулся Бахмати.

— А я и пою, — сказал Хатум. — Когда никто не слышит. Выхожу ночью и пою.

— Еще Зафира позови.

— Не хочу лишать людей и так хрупкого сна.

Они посмеялись.

— Кабирра, значит, — посерьезнел Хатум. — В какой стороне?

— За Темными горами Эль-Фаруна, на северо-западе.

— Фирузцы к ним, кажется, месяц назад большим караваном ушли. Или не к ним?

— К ним и дальше, в долину Зейнаб, к Самхарде, Думману, Великой Порте.

— Все, молчи.

Лицо гончарного мастера застыло, став достойным зубила знаменитого камнетеса Шивара ас-Мактубы. Скулы, губы, слепые глаза. Молния морщины, раскалывающая лоб. Камень темный, но на белки пошло немного слюды.

— Странно.

Невидимое зубило добавило Хатуму узкую впадинку в уголке глаза. Словно он слегка прищурился, рассматривая неясную картину. Так дети пытаются угадать отцов в проступающих из пылевого облака фигурах.

Бахмати стиснул в кулаке персиковую косточку.

— Странно, — повторил гончар.

Он резко откинулся назад, едва не задев затылком ствол дерева. Невидящий взгляд его устремился вверх, рот приоткрылся. Дрожь пошла по плечам, по рукам, скрипнула скамья, пятки выбили углубления в плотной земле.

Несколько мгновений Бахмати наблюдал дикий танец мышц и сухожилий, шевеление кожи, щелчки суставов. Затем все прекратилось.

Хатум вдруг выдохнул, будто пропустил удар в средоточие. Тело сложилось к коленям, руки мертво повисли.

Ни дыхания, ни биения сердца.

Но не успел Бахмати испугаться, как гончар вновь запрокинул голову и выплюнул в ночное небо:

— Кашанцог!

От имени дохнуло могильным холодом.

Хатум же обмяк и навалился на Бахмати, царапая-тиская полу халата. Слюна изо рта увлажнила демону шею.

— Кашанцог.

— Это все? — Бахмати, морщась, вернул слепого гончара на его место.

Хатум устало кивнул. Бахмати щелчком отправил персиковую косточку в один из кувшинов. Не попал.

— Этого мало для уговора.

— Сейчас, — поднял руку Хатум. — Погоди… Я не увидел Кабирры.

— То есть?

— Мне не дали увидеть ее. Я пытался, но меня вышвырнули вон. Как букашку. Я только спросил: "Кто?", и мне ответили…

— Кашанцог, — закончил за слепого Бахмати.

Хатум неуверенно нащупал плечо ночного собеседника и поднялся.

— Я пойду.

Он добирался до дверей дома так, словно неожиданно забыл, где и что расположено. Сухие пальцы, ткнувшись в стену, осторожно повели невидимую линию.

— Я не знаю этого имени, — сказал Бахмати в узкую спину.

Гончар на мгновение замер.

— Странно, — в третий раз произнес он и канул в проеме.

Бахмати остался сидеть.

Запахи ночи звучали уже приглушенно. Тонкая рассветная полоска наметилась над плоскими крышами. Пахло будущим зноем.

Надо бы поспать, подумал Бахмати.

Собственно, он не умел спать как все люди, но научился впадать в сладкое оцепенение. Там проживалось прошлое, и дни, и годы, и тягучие, как барханы в безветренный полдень десятилетия, но все было по-другому. Тахир-бечум проигрывал каждый раз, а Айги-цетен… Айги-цетен танцевала для него, как умеют только смешливые огни над ночными песками. Айги — значит, огненная.

Почему он так устроен, что не может забыть?

Люди вот могут. Спроси любого старика, что он делал вчера — не ответит. Спроси любого о дне, прошедшем годы назад — не вспомнит.

Айги-цетен смеялась, глаза ее звали: иди, сразись, покажи, что достоин, ты же храбрый, милый мой Бахма?

Хватит!

Удар по щеке отрезвил. Не о том думаю, сказал себе Бахмати. Прошлое давно под песком. Рой не рой — наткнешься лишь на мертвого караванщика. Даже люди говорят: не ищи сокровища, утерянного в пустыне.

А Кабирра не видна…

Он поднялся, затем легко запрыгнул на крышу, с нее перескочил на стену, возведенную Обейди и его сыновьями. Дом Обейди, длинный, с пристройками, так как в нем жили целых четыре семьи, Бахмати тоже пересек поверху, невольно прислушиваясь к детскому плачу в дальнем углу. А, мимо дела, вот уже проснулись, вот уже дали грудь. Нет плача, одно чмоканье.

Кашанцог.

Не простое было имя. Напоминало о древних ойгонах, каннахах, Старших, когда-то восставших против айхоров Союна и низвергнутых вниз, в подземные огонь и тьму.

Что Бахмати? Что даже Оргай-многоног? Мы — мелочь, демоны пустыни, троп и скал. Демоны ночи, демоны места. Мы не грозим небесам и не требуем отмщения.

Мы просто живем, а вот каннахи…

Если один из них выбрался, он будет собирать войско. И Оргаю придется определяться, воевать с каннахом или присоединиться к нему. Впрочем, скорее всего, многоног уже за всех все решил, и созывает большой Круг, только чтобы сказать: будет так!

А как будет?

Бахмати невесело усмехнулся. Да, названное Хатумом имя стоило уговора. Хитры людишки, того и гляди на шею сядут.

Впрочем, век их короток.

Бахмати спрыгнул на землю, подождал, пока Зафир, пыхтя и поплескивая ламповым светом на крыши, завернет к площади на новый круг и, скрипнув хлипкой дверью, забрался в свою хижину. Хвала Союну, толстяк перестал голосить. Надо будет еще какую-нибудь ему задачку придумать. Только вот не пропадет ли после этого Зафир как страж и не возникнет ли Зафир-мудрец? Что будет хуже?

Бахмати опустился на жесткую лежанку.

За двадцать лет он и сам не заметил, как почти по-человечески обжился. Конечно, до дворцов Порты далеко, но ковров и подушек у него в избытке. Если оглянуться, три стены в коврах. Турманский рисунок на одном рассыпал рыжие цветы. По фирузскому полю другого бежали черно-белые тигры. Бухарские нити третьего сплетались в лозы дикого винограда. На низком столике в медной чаше желтели сливы. Протяни руку — кушай. Подушки были мягкой горой насыпаны у очага.

Кувшины. Пиалы. Тазы. Сундуки. Отрезы полотна. Безделушки и поделки. Он не отказывался от подарков, а многое принял платой за свои услуги. Была даже бочка, которую по странному обычаю полагалось заполнить водой и там мыться, натирая себя кусачей белой глиной.

Зачем взял — поди разбери. Ему и от облика-то человечего избавиться — в ладони хлопнуть, но вот же, стоит бочка, ждет прихоти.

Нет, все же это Порте далеко до его хижины.

Бахмати повернулся на бок, подтянул подушку. Куда как приятнее. Мысли поплыли медленно, как воды в пересыхающем арыке.

В полдень из южного порта Илем-Тара ожидался караван достойного купца Гасана аль-Шавахи. К его появлению хочешь не хочешь, а надобно быть на базарной площади. Так бы, конечно, он, исполняя уговор, весь день провалялся на лежанке. Хитрость на хитрость — запрета на затворничество не было.

Но раз караван…

У Бахмати имелось дело с неким ойгон-дибха, демоном пути по имени Зильбек, наблюдающим за верблюдами и товарами Гасана аль-Шавахи в дороге. В обмен на золото Зильбек обещал ему достать черную жемчужину, вещицу редкую, дорогую и совершенно необходимую при нынешней суетливой жизни. Всем известно, что черные жемчужины умеют копить жизненные силы владельца.