Похитители красоты - Брюкнер Паскаль. Страница 6

Осторожный стервятник

Мы приближались к дому, зажатые на переднем сиденье «рейндж-ровера», и только дивились сноровке водителя, который безошибочно вел машину сквозь метель. Я все думал, что же это за странный хозяин и почему он сначала проявил такую подозрительность, а теперь готов оказать нам гостеприимство. Ни я, ни Элен даже не представляли себе, что нас ожидало. Но здесь я должен прерваться и рассказать вам о том, как я познакомился с моей спутницей.

Так вот, зовут меня Бенжамен, Бенжамен Толон, это имя мне дали не иначе в насмешку, если учесть, как потрепала меня жизнь. [4] Я с детства отмечен печатью вырождения, я и на свет появился старым и усталым, как будто принадлежу к вымирающей породе. Мне сейчас тридцать восемь, а выгляжу я на все пятьдесят. Во мне скрыт труп, он разъедает меня изнутри и растет за мой счет. С ранних лет я мечтал: вот бы найти такого торговца, у которого можно покупать время порциями, чтобы замедлить разрушение. Седина припорошила мою голову еще в колыбели да так с тех пор и осталась.

Скромный провинциал из Центральной Франции, младший сын в небогатой семье, все детство я прожил в болоте смертной скуки. Когда мне стукнуло шестнадцать, я сбежал в Париж, полный решимости порвать со своей средой. Я приехал в столицу сентябрьским днем; на каждом перекрестке меня ослепляли шикарные дома и нарядная публика, опьяняли запахи богатства и свободы. В тот день я поклялся себе, что ноги моей больше не будет в городке Т. — отец служил там по земельному ведомству, — где бездарно пропала моя юность. Я проклинал ограниченность своих родителей и всех предков, чьим единственным чаянием из поколения в поколение было подняться по социальной лестнице хоть на одну ступеньку. Один в Париже, без гроша в кармане, я мечтал найти новую семью, которая в утешение за годы, прожитые в старой, открыла бы передо мной блестящие перспективы.

Но обольщался я недолго: столица оказалась мне не по зубам. Ни силой, ни интеллектом я не мог покорить ее. Ни одна из ролей, отведенных в нашем обществе беднякам — холуя, хулигана или бунтаря, — мне не подходила. У меня была только одна страсть — книга, единственные мои союзники в борьбе со временем. Людям я предпочитаю книги: они уже написаны, их открываешь и закрываешь, когда хочется. Ведь к человеку никогда не знаешь, как подступиться, его не отложишь и не уберешь на полку. С грехом пополам сдав экзамены, я засел за изучение литературы и получил возможность сравнить себя с писателями, подавившими меня своим талантом, — таков был главный результат моих занятий. Ценой неимоверных усилий и всяческих уловок я получил-таки диплом, но до степени не дотянул. Сохранив с юности допотопное благоговение перед печатным словом, я жаждал писательской славы, а между тем мне нечего было сказать, я не имел за душой даже маленького дарования, которое мог бы развить. Но я твердо решил, что никогда не вернусь в глухомань, где так долго прозябал, и изо всех сил цеплялся за Париж. Не год и не два перебивался чем придется: был официантом в дешевых забегаловках, посыльным, Дедом Морозом в больших магазинах. Возил паралитиков в инвалидных креслах, давал уроки грамматики и английского тупицам и непоседам, которые зевали, стоило мне открыть рот. Читал газеты старикам и старухам в богадельнях, мы с ними обсуждали новости, и я всегда разделял их мнения. Одна пенсионерка, бывшая служащая Министерства связи и большая любительница путешествий, платила мне за то, что каждый вечер ровно в шесть я приходил кормить и причесывать ее кота. Я должен был ставить для него определенную музыку — «Шехеразаду» Римского-Корсакова и, закутавшись в покрывало, исполнять несколько танцевальных па. Только после этого котяра, благосклонно мурлыча, соглашался съесть свой ужин.

Еще мне поручали выгуливать собак. В иные дни случалось выводить по четыре-пять псин за раз. Вся эта свора тявкала, рвалась с поводка и оставляла на своем пути пахучие метки. Часто я присаживался на скамью, чтобы прочесть им новеллу или стихи собственного сочинения. Если они виляли хвостами и лизали мне руку — это был хороший признак. Вообще-то по большей части они грызлись, обнюхивались, залезали друг на друга и спаривались на потеху окрестной детворе. В этом плане мы ничем не лучше собак, просто они делают у всех на глазах то, чем мы занимаемся тайком, и у них, по крайней мере, есть оправдание: они — животные.

Жил я в XIX округе, на восьмом этаже обшарпанного дома, где снимал каморку под самой крышей, без душа и с туалетом в коридоре. Позволил себе только одну роскошь — телевизор, смотрел его по нескольку часов в день и даже разорился на кабельное телевидение. Я глотал все передачи подряд, фильмы, сериалы, перескакивал с одного канала на другой, боясь что-нибудь пропустить, и так до поздней ночи. Тогда же я нашел свою стезю. Один из моих собачников, увидев меня за чтением, решил, что я имею какое-никакое образование, и поделился со мной своей проблемой. Он хотел подать жалобу в налоговое ведомство и не мог найти для этого нужных слов. Я составил письмо, и его претензия была принята. После этого я стал чем-то вроде писаря для соседей — стариков, неграмотных, иностранцев, которые были не в ладах с нашим языком. Я писал весточки их родным и близким, заполнял бланки, составлял коротенькие некрологи и извещения о рождении для газет. Расценки у меня были самые скромные, и работы хватало. Я снискал кое-какую известность в квартале, ко мне даже приходили из соседних округов. Но подлинным моим призванием стали любовные письма: одна пятидесятипятилетняя дама вновь встретила человека, который сватался к ней в восемнадцать, и попросила меня облечь в цветистые слова переполнявшие ее чувства. Эту задачу я выполнил с большим старанием. Надо полагать, мое письмецо понравилось, потому что посыпались новые заказы. Вот тогда-то я и разработал метод, которым так успешно воспользовался потом. Ко мне приходили любовники в ссоре, супруги в разлуке, незадачливые воздыхатели, я вынужден был писать всегда об одном и том же, но всякий раз измышлять что-то оригинальное. И я стал обращаться к великим писателям, которых в свое время изучал: у одного заимствовал комплимент, у другого мадригал, у третьего удачную остроту. Я просеивал тексты, извлекая разменную монету чувств, общепринятые враки, милые всем влюбленным красивости. Для каждого случая, будь то встреча, предложение руки и сердца или разрыв, у меня имелось типовое письмо, в котором непременно должна была засверкать подобно бриллианту среди стекляшек то строка из Бодлера, то фраза из Пруста; разумеется, я их слегка подправлял и подгонял под ситуацию. Клиентам же моим было невдомек. Иной раз ко мне обращались обе заинтересованные стороны, и следовало быть очень внимательным, чтобы не написать для них одно и то же. Мужчины и женщины приходили ко мне за советом, делились самым сокровенным. Я, не имевший никакой личной жизни, стал добрым гением всех рогоносцев и брошенных жен. Моя любовь к животным внушала людям доверие. Меня ценили за то, что я в совершенстве владел языком нежных чувств, умел убедить нерешительную девушку, тронуть сердце разгневанного мужа или обманутого жениха. Имитируя страсть, любовный пыл или раскаяние, я не скупился на штампы и банальности — старые как мир, они казались чем-то новым тем, кто не был с ними знаком.

Известность моя скоро вышла за пределы узкого круга заказчиков. Ко мне обратился некий издатель и строго конфиденциально предложил следующее: состряпать фальшивку, которую он намеревался выпустить под именем Виктора Гюго — как выпустили и раскрутили неизданный роман Жюля Верна несколько лет тому назад. Он дал мне сюжетную канву: солдат наполеоновской гвардии возвращается из России, скитается по Европе, сидит в тюрьме во Франции при Реставрации, участвует в событиях 1830 и 1848 годов и, наконец, умирает в день прихода к власти Луи-Наполеона Бонапарта, — по которой я должен был вышить узоры «в духе первоисточника» достаточно искусно, чтобы ввести в заблуждение даже самых авторитетных специалистов. Он, со своей стороны, брал на себя всю юридическую сторону дела, в том числе возможные проблемы с наследниками. Подобно тем художникам, что поточным методом пишут полотна Сезанна или Матисса, я должен был с головой окунуться в мир прозы Гюго и так пропитаться ее сентиментальным духом, чтобы все написанное мною казалось вышедшим из-под его пера. Затем еще один мошенник, большой специалист по подделкам документов, брался сфабриковать рукопись, якобы переписанную современником с утраченного оригинала и найденную в подвале дома на острове Гернси, где Гюго жил в изгнании.