Империя серебра - Иггульден Конн. Страница 16

Тулуй, не мешкая, взялся действовать на входе во внутренний покой. Дверь здесь была не в пример слабее наружной. Чтобы справиться с ней, нападающим окажется достаточно и минуты. Поэтому Тулуй сам сбил ее с петель и поставил в проходе заграждением. Работая, он успел ухватить и нежно потрепать за плечи своих сыновей, после чего послал их в опочивальню Угэдэя стаскивать сюда все, что они смогут поднять. Там их ласково направляла Дорегене, которой они с азартом подчинялись. Оба мальчика привыкли слушаться мать, а жена Угэдэя, рослая, видная женщина, умела управляться с детьми ничуть не хуже.

В опочивальне была еще одна небольшая лампа. Дорегене отдала ее Сорхахтани, которая поместила лампу так, чтобы свет хотя бы немного доходил до Субэдэя. При этом комната наводнилась беззвучными скользкими тенями, гигантскими в сравнении с живыми людьми и на редкость подвижными.

Работа проходила в угрюмой сосредоточенности. Субэдэй с Гураном понимали, что когда внешняя дверь вылетит, на отступление у них останутся считаные секунды. Придвинутая кушетка составит для штурмующих лишь мелкое неудобство. За спиной молча, в лихорадочной поспешности сооружали заграждение Сорхахтани и Тулуй; на их движениях сказывались страх и недосып. Мальчики подносили куски деревянной облицовки, разную утварь, подтянули даже тяжеленный пьедестал, процарапавший пол длинным шрамом. Но что это для озлобленной своры штурмующих – так, пустяк. Это понимал даже юный Хубилай – во всяком случае, видел по понурым лицам родителей. Когда все это жалкое нагромождение обломков оказалось скинуто в кучу, Тулуй и его семья вместе с Угэдэем и Дорегене встали за него и, отдуваясь, принялись ждать.

Сорхахтани одной рукой придерживала за плечо Хубилая, а в другой сжимала длинный нож багатура. Хоть бы еще немного света. Ведь это ужасно: погибнуть во мраке, опрокинуться среди сражающихся окровавленных тел. А потерять Хубилая и Менгу? Об этом и помыслить невозможно. Все равно что стоять на краю утеса, перед тем как сделать шаг вперед и обрушиться вниз. Женщина слышала размеренное глубокое дыхание мужа и попробовала так же вдыхать через нос. А что, действительно немножко легче.

Наружная дверь в темноте внезапно треснула по всей длине, и штурмующие снаружи, крякнув, заскулили в предвкушении.

Все это время Субэдэй с Гураном не забывали о лучнике по ту сторону двери. Они каждый раз наугад определяли, когда молотобойцы загораживают укрытого стрелка, и тогда впотьмах наносили удары по вражьим туловищам, конечностям и лицам. Снаружи напирали, зная, что конец уже близок. Уже не один противник, вякнув, отвалился, пораженный клинком, жалящим, словно клык, и уходящим внутрь прежде, чем лучник успевал сквозь своих углядеть цель. Вот и сейчас невдалеке кто-то выл, расставаясь с жизнью. Гуран тяжко отдувался. Перед сражающимся рядом военачальником он испытывал истинное благоговение. На лице Субэдэя не дрогнул ни один мускул, словно багатур находился на учениях по выносливости, подавая пример новобранцам.

Однако дверь им не удержать. Оба напряглись, когда разлетелась в щепу нижняя панель. Оставалась лишь половина двери, шаткая и треснутая. А снизу уже подбирались под засов и поперечину враги, за что и получили уколы клинков в обнаженные шеи. Обоих защитников обдало кровью. Тем временем лучник переместился и пустил стрелу, зацепившую Гурана сбоку.

Он понял, что сломаны ребра. Каждый вдох доставлял мучение, легкие словно шоркали об осколки стекла. Но у кешиктена даже не было возможности осмотреть рану и проверить, спасли ли его доспехи. В дверь между тем лупили ногами все больше людей, от чего расшатывались штыри в стенах. Когда они наконец не выдержат, поток штурмующих поглотит обоих.

Гуран, задыхаясь и хватая ртом неутоляющий воздух, продолжал наносить удары, изыскивая за дверью оголенные шеи и руки. Вот чужие клинки ткнули уже его, удары посыпались по плечам и ногам. Во рту чувствовалась железистая горечь, руки при замахах становились все слабее, а от каждого вдоха горело в груди, горле и ноздрях.

Затем кешиктен упал, поскользнувшись, кажется, на чьей-то крови. У него на глазах отлетела железная поперечина. В комнате сделалось как будто светлее, рассеялась лохматая волчья темнота. Неужто рассвет? Гляди-ка, дотянули. Гуран тихо охнул, когда ему, переламывая кости, наступили на вытянутую руку. Впрочем, боль была мимолетной. Он умер до того, как Субэдэй обернулся к воющим и вопящим врагам, врывавшимся сейчас в комнату, полыхая дикой жаждой довершить начатое.

Тупиковый расклад на воротах стал для Чагатая победным. Он упивался испуганно-растерянным выражением лиц своих дядьев, в то время как Джелме успел привести на его сторону свой тумен. Ему противостоял тумен Тулуя, воины которого буквально рвались с привязи, осознавая, что их повелитель с семьей заперт в городе и его, быть может, уже нет в живых.

Один за другим под стены города приводили своих людей все военачальники империи, так что к исходу ночи воинство растянулось насколько хватало глаз. Более сотни тысяч воинов стояли в готовности к сражению, хотя боевого пыла в их сердцах особо не было, а играл он разве что в жилах командиров, что сидели сейчас в сборе, холодно глядя друг на друга.

Сын Джучи Бату выступил на стороне Хачиуна и Хасара. Ему едва исполнилось семнадцать, но его тысяча преданно шла за ним следом, а сам он ехал с высоко поднятой головой. Несмотря на молодость и незавидную участь своего отца, он был тайджи – родичем чингизида. О нем проявил заботу Угэдэй, продвинув племянника по службе так, как этого никогда не стал бы делать Чингисхан. Но и при этом для того, чтобы встать против самого неспокойного из сынов своего великого деда, от Бату потребовалась недюжинная решимость. Хачиун даже послал гонца, чтобы поблагодарить юного родственника за дружественный жест.

В отсутствие Субэдэя ум Хачиуна скакал резвее, чем можно было предположить по его мирной наружности. Хачиун считал, что Джелме по-прежнему хранит верность Угэдэю, хотя его и назвал союзником Чагатай. Шестая часть армии, готовая отвернуться в самый решительный момент, – это, конечно, не мелочи. И тем не менее силы рассредоточены, можно сказать, ровно пополам. А потому Хачиун даже мысленно не решался представить армии, сходящиеся меж собой в сражении, из которого в итоге останутся лишь сотни, а из них – десятки, а там и вообще один или два вконец изможденных воина. А как же, получается, великая мечта, что дал им всем Чингисхан? Он-то ведь не предусматривал столь зряшной, губительной траты жизней и сил – во всяком случае, среди своего народа.

На востоке замутнел сероватый рассвет, открыв взору дымные равнины, над которыми готовилось взойти солнце. Предутренний свет разлился над невиданным воинским скоплением у стен Каракорума, освещая лица военачальников и их воинов, различимые уже без факелов. Но даже при этом тумены не пришли в движение и не двинулся с места Чагатай, непринужденно, с развязным хохотком болтающий со своими приближенными, в наслаждении от нарождающегося дня и всего, что тот готовит.

Едва первые лучи солнца позолотили восток, как заместитель Чагатая хлопнул своего командира по плечу, а его приближенные шумно возрадовались. Шум быстро подхватили остальные верные ему тумены. Те, что с Хасаром и Хачиуном, сидели в угрюмом задумчивом молчании. Не надо слыть Субэдэем, чтобы истолковать приподнятое настроение Чагатая. Хачиун с прищуром наблюдал, как люди Чагатая начинают спешиваться, собираясь преклонить колени перед новым ханом. Он в нарастающем гневе поджал губы. Эту волну необходимо остановить, пока она не пошла по всем туменам, и Чагатай не оказался ханом на волне скоропалительных клятв, в то время как судьба Угэдэя до сих пор еще даже не ясна.

Хачиун тронул свою лошадь, поднятием руки велев остановиться тем, кто собирался за ним последовать. Вперед выехал и Хасар, и вдвоем через ряды воинов они поехали к Чагатаю.

Их племянник проявил готовность, едва они сделали первый шаг в его направлении, – готовность, явно принятую уже с ночи. Несомненно, в знак угрозы вынув саблю, он между тем расплылся в улыбке и жестом велел своим кешиктенам пропустить гостей. Взошедшее солнце озарило лучами скопище воинов. Их доспехи переливчато блеснули червонным жаром, словно чешуя опасных железных рыб.