Девчонка идет на войну - Родионова Маргарита Геннадьевна. Страница 9

И походка у него была такая, будто вся земля принадлежит ему и он идет по ней хозяином, не торопясь, но все подмечая.

Он шел, заложив правую руку за борт куртки, а в левой держа трубку. И трубка-то была совершенно необыкновенная. Черного дерева, блестящая, изображающая какую-то смешную голову. Потом я узнала, что это голова Мефистофеля.

Я стояла, забыв обо всем, и смотрела на него во все глаза. А он прошел, задумавшись и не обратив на меня никакого внимания, кажется, даже не заметил.

Он всегда ходил с высоким стройным летчиком.

Когда мы занимались на плаце, я вдруг вздрагивала, как будто кто-то хлопал меня неожиданно по плечу, и когда оглядывалась, то почти всегда видела его, идущего по дороге.

Я думала о нем все время, даже на занятиях, когда в наушниках звенела морзянка и надо было писать и писать. Мне не надо было даже знакомиться с ним. Единственное, чего я хотела, — это чтобы он каждый день проходил мимо нас.

Когда нас выводили на вечернюю прогулку и мы шли по темным притихшим улицам городка, раздавалась команда:

— Запевай!

Эта команда относится ко мне, запевалой в строю была я.

Громко и нарочито медленно, в такт развалистому матросскому шагу начинаю:

Строй дружно подхватывает, разрывая тишину, улегшуюся на город.

Я очень любила эти вечерние прогулки. Может быть, потому, что любила петь, а может, и потому, что хоть ненадолго мы возвращались в жизнь, от которой были отгорожены высоким забором.

Когда мы шли по улицам, из домов выходили люди, смотрели на нас и говорили вслед нам что-то доброе. И еще все удивлялись тому, что в большом матросском строю идут девчонки. Понимая, что гражданским это кажется странным, мы особенно четко печатали шаг, особенно задорно летела в вечернее небо морская песня.

Неожиданно я простудилась и совершенно охрипла.

— Сходи в санчасть, — приказал мне старшина Серов.

Я пошла. Там сидели, отдыхая от занятий, несколько молодых командиров. Старший лейтенант медицинской службы Ремизов спросил:

— Что случилось?

— Голос пропал, — прошипела я.

— Это наш запевала, — объяснил преподаватель материальной части капитан-лейтенант Осокин.

Ремизов заглянул мне в горло и сказал:

— Сходи на диатермию. Вот тебе увольнительная, вот направление. Пушкинская, тридцать один. Завтра с утра пойдешь.

— С утра основные занятия, — вмешался Осокин, — пусть вечером сходит.

— Ну, ладно, пойдешь к пяти часам.

На другой день к пяти часам я иду на диатермию. Первый раз за два месяца иду без строя по дневному городу. Иду и удивляюсь красоте здешних деревьев, хотя, честное слово, наши, сибирские, не хуже. Я вижу, что местные девчата с завистью смотрят на меня, и стараюсь идти как можно увереннее и красивее. Пусть все видят, какие девушки служат на флоте.

Подхожу к дому номер тридцать один по улице Пушкинской. Это одноэтажный, вытянутый в длину домик, оштукатуренный и чистенько побеленный.

Вход со двора. Я поднимаюсь на крыльцо и попадаю на веранду. Оттуда в дом ведут две двери, обитые дерматином. На второй двери висит большой замок. Поэтому открываю первую и вхожу. Большая, почти пустая комната. Прямо возле двери стоит широкий диван, обитый черной кожей. На диване подушка. У единственного широкого окна, на некотором расстоянии от него, письменной стол, на котором стоит телефонный аппарат. И все. Слева от стола дверь, завешенная простыней, наверное, в кабинет, а у стола, очевидно, ожидая очереди, стоял он. Тот самый летчик, о котором я думала, засыпая и просыпаясь.

Я села на диван. Конечно, чтобы завести беседу, надо было бы спросить, кто последний к врачу. Но у меня отнялся язык. Я растерялась и сидела, как дурочка, опустив голову.

Он с каким-то непонятным удивлением смотрел на меня.

Потом прошелся по комнате, остановился.

— Здравствуйте.

Голос у него был мужественный, густой и добрый. Я ответила.

— Вы ведь на курсах? — спросил он.

— Да, на курсах.

— Ну вот, соседи. А каким добрым ветром вас сюда занесло?

— Надо, — сказала я.

— Хотите шоколаду? — вдруг спросил он.

— Я ничего не хочу, — ответила я, — Я хочу быстрее попасть к врачу, на диатермию.

Меня страшно смущало еще то, что я говорю отвратным хрипящим голосом.

— На диатермию? — переспросил он. — На диатермию. Вот в чем дело!

Он смотрел на меня теперь немного растерянно, и в то же время в глазах его запрыгали искорки смеха.

— Давайте познакомимся, — предложил он, — а то сидим уже полчаса и даже не знаем, как друг друга звать. Борис.

— Нина, — сказала я и протянула ему руку.

Он взял ее в свои руки и придержал немного, наверняка не подозревая, что за эти несколько минут у меня двадцать раз сердце улетело куда-то.

— Ниночка, — предложил он, отпуская мою руку, — все-таки давайте я вас угощу чаем и шоколадом.

Смутное предчувствие чего-то нехорошего закрадывалось в мою душу.

— Какой чай? — спросила я сурово. — Почему вы так говорите?

— Нина, только не пугайтесь и не убегайте сразу, пожалуйста, дело в том, что вы не туда попали. Это моя квартира.

Я ахнула и попятилась к дверям.

— Подождите, не уходите так.

— Нет, нет, — я замотала головой. — Мне надо на Пушкинскую, тридцать один.

— А это Пушкинская, тридцать один «а».

Мне было нестерпимо стыдно, я даже боялась расплакаться от стыда, особенно при мысли о том, как я нахально ввалилась в чужую квартиру и, не здороваясь, уселась на диван.

— Извините меня, честное слово, я думала, что вы тоже к врачу. До свидания.

— Ниночка, — он все еще загораживал дверь, — ну посидите немного у меня. Неужели вам не надоела эта военная обстановка курсов, а здесь все-таки хоть немного как дома.

— Знаете, я зайду после диатермии, — пообещала я.

— Хорошо, жду. Как раз чайник успеет вскипеть.

Сидя с какими-то свинцовыми пластинками на горле,

я размышляла о том, что, наверное, не очень-то прилично будет, если я действительно пойду к нему пить чай. Но, с другой стороны, почему я должна упускать единственную возможность познакомиться с человеком, о котором я так давно мечтала?

Я сидела и не знала, пойду к нему или нет, но когда вышла на улицу, то поняла, что не могу не зайти. И пусть весь мир думает обо мне плохо. Я ведь ничего такого не делаю. Однако, когда я подняла руку, чтобы постучать в дверь, у меня появилось желание убежать. И я бы наверняка убежала, но, внезапно, Борис открыл дверь и, увидев меня, обрадованно сказал:

— Ну вот какой молодец, а я уже встречать пошел.

Я посидела недолго. Выпила стакан чаю, рассказала немного о том, как трудно было попасть на фронт. А потом заметила, что он все время молчит и только слушает меня, и мне стало неловко.

— Вы извините, но мне надо идти.

— Еще рано.

— Нет, мне давно пора на самоподготовку.

— А когда мы теперь снова встретимся? — спросил Борис.

— Я не знаю, — сказала я.

— Но мы должны встретиться, правда?

— Знаете, я притворюсь, что у меня горло не проходит, и, может быть, меня снова пошлют на диатермию.

Он засмеялся.

— Тогда позвони но этому телефону.

Он хотел проводить меня, но я в ужасе замахала руками: не хватало, чтобы кто-нибудь с курсов увидел меня в городе с мужчиной. И я убежала, оставив Бориса на крыльце.