Тесей. Бык из моря - Рено Мэри. Страница 52

Я пошел к нему - и едва не задохнулся уже в дверях: слуга лекаря кипятил в котле какое-то зелье, и вся комната была полна удушливого пара. Дрова дымили; рабы, стоявшие возле них на коленях в попытках раздуть огонь, разрывались от кашля… Малыш задыхался в своей постели, лекарь лепил ему на грудь какой-то компресс - я их едва разглядел. Заорал, чтоб они убирались вон со всей своей дрянью, пока не задушили его совсем, спросил его, давно ли ему плохо… Со вчерашнего вечера, говорит, а слова - едва выговаривает сквозь удушье.

- Слушай, - говорю, - судя по твоему виду, эти идиоты не много тебе помогли своей вонью. Не знаю, что сегодня со всеми творится… - Дом, казалось, был полон болезнями и унынием, и я от этого почувствовал себя стариком. Снова вспомнились годы амазонки - стремительные, как бег колесницы, когда я знал, зачем я… - Я найду твоего брата, - говорю, - он должен быть где-то близко. Он сможет что-нибудь сделать, лучше этих.

Акам покачал головой и старался что-то сказать, но его опять одолел кашель. Я знал - он не любит, чтобы его видели во время приступов, и поднялся уходить; он ухватил меня за руку, пытаясь задержать, но я подозвал его старую критскую няньку, понимавшую больше всех остальных здесь, и пошел искать Ипполита. Я думал - если болезнь здесь, то лекарь не может быть далеко.

В его покоях был только паж, коренастый парнишка лет пятнадцати. Смотрел в окно… Как только увидел меня, сразу сказал:

- Я знаю, где он сейчас, мой господин: он ушел вниз со Скалы. - Потом увидел мое лицо и добавил: - О нет, государь, все в порядке, я видел - он там сидит.

- Где? - Я был на грани терпения.

- Сверху не видно, мой господин, надо обойти понизу. Я думал, мне стоит взглянуть; я знаю большинство его любимых мест.

Он не был моим подданным, потому я спросил спокойно:

- Почему ж ты его не привел?

Он изумился:

- О, я никогда не хожу за ним, государь, разве что он мне заранее прикажет.

Я знал, глядя на него, что если я прикажу он мне не подчинится; так иногда знаешь заранее, что собака укусит. Потому просто спросил, что это за место.

- У устья старой пещеры, государь, на западном склоне. Там, где храм Владычицы.

Его построили после Скифской войны в благодарность за победу. Я вспомнил приношения, кровь и цветы и необработанный камень - там, где снова сомкнулись валуны над входом… С тех пор я там ни разу не был, - это была последняя дверь, через которую она прошла при жизни, - но теперь меня так тошнило от всех вокруг, что я пошел сам.

Дорога успела зарасти, стала почти такой же дикой, как была, когда открыли подземелье… А я теперь был не так гибок, как тогда, - пару раз нога соскальзывала, срывался, - но в общем спустился, без особого труда.

Он сидел, опершись спиной о скалу и глядя в море, и - похоже - не двигался уже много часов. И не обернулся, пока я не подошел совсем близко. Я знал, как он подвержен настроению, с первых лет, но такой перемены не видывал никогда: казалось, тоска высосала из него даже молодость, от его цветущего обаяния и следа не осталось… Там сидел хорошо сложенный мужчина; и лицо его можно было бы назвать красивым, если бы в нем была хоть капля радости… Но оно было угрюмо, иссушено заботой, - как лицо крестьянина над издохшим волом. Это я увидел прежде всего: страшную утрату, и незнание как жить дальше.

Он поднялся на ноги и даже не удивился, увидев меня… На его спине остались глубокие красные отпечатки от камня…

- Я думал, ты остался в Афинах присмотреть за братом, - сказал я. - Он едва жив, а я целый день тебя ищу…

Он вздрогнул, в отчаянии ударил себя рукой по бедру:

- Святая Мать! Я должен был знать это!…

- Тогда мне не пришлось бы рвать сандалии на этой козьей тропе. Но я полагаю, ты сам себе хозяин… Ладно, если хочешь помочь брату, то тебе стоит поторопиться чтоб не опоздать. Двигай!…

Он пошел по тропе, потом остановился… Я подумал, он возмущен, что его выследили здесь, и принимает это слишком близко к сердцу, что бы там ни привело его сюда… Он молчал. Нахмурился, в глазах тревога… А мое нетерпение было, наверно, заметно… Наконец он выжал из себя:

- Я не знаю… смогу ли помочь ему теперь. Ты… уверен, что он звал меня?

- Он не может звать. И дышать тоже уже почти не может!… Идешь ты или нет?

Он постоял еще, все с тем же замкнутым тяжелым видом, не глядя мне в глаза… Потом:

- Хорошо, - говорит, - я попытаюсь, раз так. Но если он меня не захочет - мне придется оставить его как есть.

И пошел прямо вверх, - легкий, как кошка, несмотря на свой вес, - срезая по скале повороты тропы. Его длинные руки позволяли ему ухватиться где угодно. Я поднялся следом за ним по тропе и ушел к себе.

Его так долго не было - я уж подумал, он снова где-нибудь заблудился. Наконец у двери раздался его голос, но когда дверь открылась - первым вошел Акам. Он был одет, умыт и причесан; и хоть глаза провалились в черные ямы и весь он был измотан до предела, - но дыхание было спокойным. Ипполит шел за ним, обнимая его за плечи. На мой взгляд, он выглядел немного лучше своего пациента; казалось, оба они не спали по многу ночей.

- Отец, я должен отплыть завтра. Может Акам поехать со мной? Я хочу взять его в Эпидавр, там мы его поставим на ноги. Если он останется здесь, ничего хорошего не выйдет.

Я посмотрел на них… Все еще не верилось, что Акам вообще стоит на ногах…

- Завтра? Что за ерунда! Ты погляди на малого… - Акам кашлянул и сказал мне, что чувствует себя хорошо, - но до чего хрипло сказал… - И послушай его! - говорю.

- Но тут всего один день плавания.

Я знал этот его вид: с тем же успехом можно беседовать с ослом, который не хочет двинуться с места… Но я сказал:

- Принцы не могут собираться в путь за ночь, словно конокрады. Пойдут разговоры… Приходите с этим на будущей неделе.

- Ему надо уезжать сразу, отец. Ты просил меня помочь ему - это единственный способ…

Мальчик подвинулся к нему и обнял, - но не повис на нем, чтобы я не подумал, что это от слабости…

- Но к чему такая спешка? - Все казались околдованными, я ничего не мог понять. - Еще вчера у тебя не было никаких неотложных дел, а писем мы не получали за это время. Я полагаю, ты мог бы подождать, чтобы отбыть достойно и дать брату возможность хоть отдышаться перед дорогой.

- Отец, я должен ехать. - У него снова был тот же загнанный вид, что на Скале. - Я должен. Мне было знамение.

Я подумал, как он сидел всю ночь без сна на Скале, словно ночная птица, и почуял касание сверхъестественных сил. Стало жутко, не по себе… Спросил:

- От Богини?

Он помолчал, - рот сжат, складка меж бровей, - потом кивнул.

Я устал как собака: день работы, вся эта кутерьма, да еще лазай по скалам, ищи его…

- Ладно, - говорю, - езжайте. Это, наверно, не хуже, чем душить его здесь дымом. А кто из вас скажет его матери? - Оба молчали как глухонемые. - Конечно, никто. Это удовольствие достанется мне…

Я пошел сразу, чтоб поскорей с этим покончить. Федра так и не вставала; лекарь дал ей макового отвара, но она не спала и угрюмо смотрела на дверь. Я начал с новости, которая должна была ее порадовать, и рассказал, что Ипполит уезжает, а потом уже заговорил о ее сыне. Она напряглась и стиснула руки, но когда я закончил - молчала; и я сразу ушел.

На другое утро мои сыновья уезжали. Шел дождь, и я послал Акама под тент… Ипполит прощался со мной на корме. Завернулся в черный плащ, волосы прилипли к щекам от ветра и дождя… Вот такие бывали и у его матери иной раз на охоте… Но ее секреты от меня были не темнее, чем тень листа на воде, ее я всегда понимал.

Под самый конец он глянул на меня, будто хотел что-то сказать… Эта его спешка была очень странной: я ничем вроде его не задел, почему он так скрытен со мной?… Мне показалось, что в глазах его что-то мелькнуло, - но он никогда не был из разговорчивых. Капитан крикнул: «Отдать швартовы!», мокрые спины гребцов склонились над веслами… Я не стал ждать, пока они выйдут в открытое море.