Когда осыпается яблонев цвет - Райт Лариса. Страница 37

– Нат, – Марта озадаченно подбирала слова, – ты действительно так считаешь?

– Что тебя могут турнуть? Серьезно. Конечно, у тебя клиентура и качество, но женщинам подавай красоту здесь и сейчас, а не когда-нибудь, когда ты соизволишь вернуться из самоволки. Бабушку-то мы нафантазировали…

– Да я не об увольнении. Мне интересно: ты правда полагаешь, что я собираюсь участвовать в этом дурацком конкурсе?

Тишина в трубке. Через несколько секунд ее нарушило осторожное:

– Нет?

– Нет, конечно! Кого интересует Данилевич с ее нелепыми идеями.

– Данилевич, может, и не интересует, а вот ее место очень даже.

– Вот пусть такие и пляшут под ее дудку и сочиняют что-то в духе: «Наш салон – он самый классный, и директор распрекрасный».

– Да у тебя бы это вышло одной левой.

– А я, Нат, не хочу одной левой. Мне надо обеими, и так, чтоб не стыдно было.

– Господи! Да за что мне все это?! – воскликнула подруга и бросила трубку.

Марта повертела телефон в руках и озадаченно пожала плечами. Если Натке охота разыгрывать трагедию – пускай. Хотя поводов нет. Все живы, здоровы и даже счастливы. Да, именно так. Впервые за последние лет двадцать Марта чувствовала себя по-настоящему счастливой. Она снова занималась любимым делом. Конечно, косметология ее тоже привлекала, и у Марты не было намерения уходить из профессии. Ей просто необходимо сделать перерыв, чтобы все восстановить, вернуть на круги своя, чтобы вспомнить то, о чем она так долго и безрезультатно пыталась забыть. Пыталась, но не смогла. Не отпускали сны, не отпускали ощущения, не отпускала память. Музыка обязана была вернуться в ее судьбу. С нее все началось, ею и должно было закончиться. Когда закончится и как, Марта, конечно, не знала, но начало – реальное, а не подсознательное, что являлось во сне, – она прекрасно помнила: Ритуля попросила написать музыку к спектаклю, и у Марты получилось. А потом получилось еще, и опять, и снова, и в очередной раз. И вот уже Марта робко продемонстрировала свои успехи в музыкальной школе. И ее старенькая профессорша, всегда требовательная и строгая, улыбалась, и прижимала сухонькие руки ко рту, и шептала проникновенно и чуть удивленно:

– Марта, но это же прекрасно, прекрасно! Концерт, слышишь? Обязательно концерт. Позовем педагогов школы, и я уверена, они оценят. Поедешь на конкурс.

– Я поеду на конкурс, – сообщила она Натке, сама до конца не веря своим словам. К этому времени девочки уже учились в шестом классе и по-прежнему были неразлучны.

– Здорово! А когда этот твой конкурс?

– Весной. Хорошо, что еще полгода в запасе на подготовку.

– Весно-о-ой? Ты в своем уме?!

– А что?

– Да я родителям уже все уши прожужжала, что без тебя ни в какой Париж не поеду. Я уже их почти уломала. Они, можно сказать, одной ногой в твоем детдоме, другой – в департаменте. Папа же назначение получил. Так что весной тебя ждет не конкурс, а Париж. Будешь там в фестивалях участвовать и в лауреатах ходить. Не прогадаешь!

Марта снова не спала ночами, нервничала и заставляла нервничать своих педагогов.

– Что с пальцами? Они зажаты, скрючены. Ты путаешь ноты! – возмущалась и хваталась за сердце старенькая профессорша в музыкальной школе. – Марта, тебе оказали доверие, и надо трудиться.

– Я понимаю.

– Понимать мало, надо делать!

Марта старалась. Но стоило ей усесться в актовом зале детдома за пианино, как мысли одолевали со страшной силой и не давали сосредоточиться на инструменте. «Ехать – не ехать? Ехать – не ехать? Ехать – не ехать?» – выводил мозг вместо привычных до, ре, ми. Марта всегда была рассудительной, а жизнь в детдоме научила ее не питать пустых иллюзий. Она понимала: встреча с Наткой – это счастливый билет, подкинутый ей нелегкой судьбой. Если бы не подруга, музыка осталась бы волшебным сном. Да и не только в музыке дело. Именно своим искренним отношением и преданностью Натка заставила одноклассников перестать относиться к Марте свысока. Теперь девочка не чувствовала себя в школе чужой даже тогда, когда верная подруга болела. Марта была талантлива. Ее таланту завидовали, но им и восхищались. Люди всегда жаждут быть к таланту поближе, они хотят ощущать сопричастность. Ребята теперь тянулись к Марте, с ней хотели дружить, ее мнением интересовались, к нему прислушивались. Теперь не было в ней того страха перед будущим, который охватывал раньше при мысли о возможном отъезде Натки. Раньше, еще каких-то полгода назад, обещания подруги взять Марту с собой казались чем-то необыкновенным и очень желанным, но теперь Марта чувствовала, что уже не испытывает той радости, что испытывала прежде. Во-первых, она повзрослела и начала осознавать, что все то добро, которое получила она от Наткиных родителей, совершили они в первую очередь не для ее – Мартиного – блага, а в угоду собственной дочери. И их решение забрать Марту из детского дома – это не движение души и никакая не потребность, а все та же любовь к Натке и нежелание ее расстраивать. Ну нужна ребенку новая игрушка – почему бы не подарить? А игрушкой Марта быть не хотела, и приживалкой, и обузой. Она и без того чувствовала себя обязанной этим людям за участие в своей жизни. Пускай все сто раз из-за и для Натки, но хорошо-то от этого Марте. А если всем хорошо, то какие могут быть разговоры?

А вот в том, что все останется так же замечательно и в том случае, если Марта окончательно переедет к Натке, она сомневалась. Все-таки одно дело – помогать ребенку, и совсем другое – считать его своим. То есть его надо считать своим, если брать в семью, и воспитывать, и относиться как к собственной дочери. Марта была еще отнюдь не взрослым человеком, но достаточно умным ребенком для того, чтобы понять: такого благоговейного, всепоглощающего чувства, как к Натке, к ней Наткины родители испытать не смогут никогда, да и не должны. Они Марте ничем не обязаны. Да и она им.

А еще Мартой владело чувство, свойственное большинству детей-сирот, которые в младшем возрасте тянутся к каждому взрослому, заглядывают в глаза и мечтают о собственной маме, но с каждым прожитым годом становятся все настороженней и спокойней: сдерживают эмоции, уходят в себя, отстраняются от окружающего мира. А все для того, чтобы пожалеть себя, уберечь от очередных разочарований, чтобы не ронять горячие слезы в подушку, когда ты ждал, верил, надеялся, мечтал, а забрали опять не тебя, а соседа, потому что он младше, симпатичнее и похож на кого-то из родни той симпатичной пары, что приходила сегодня к директору в кабинет. Конечно, в случае с Наткиными родителями не приходилось сомневаться в том, что если уж они и заберут кого-то из детского дома, то именно Марту. Но почему-то девочка не могла заставить себя окончательно поверить в то, что если ее примут в семью, то примут безоговорочно и навсегда. А ну как Натке надоест это тесное общение? А вдруг она почувствует в Марте соперницу? А что, если заподозрит ее в посягательстве на наследство? По вопросам наследства Марту просветила всезнающая Светка, которую в прошлом году взяла к себе на испытательный срок одна приличная семья, и, приходя на выходные в гости, она хвасталась, что теперь будет учиться в институте и никогда не станет ни поварихой, ни маляршей, как грозила директор нерадивым воспитанникам. Через два месяца Светку вернули в детдом, брезгливо объявив о том, что «барышня соблазнила их невинного сыночку». Сыночке, к слову сказать, было двадцать, тогда как самой Светке едва исполнилось шестнадцать.

– Вот подонок! – искренне возмутилась Марта, услышав эту историю. Она хоть и не простила до конца Светке былых обид и жестокости, но все-таки зла ей не желала. А Светка вернулась похудевшая, злая, обиженная на весь мир и беременная. Аборт сделали быстро и неудачно. Что-то там выскабливали и чистили несколько раз, говорили о том, что на детях можно поставить крест. Светка ругалась, плевалась и материлась. Девочки дружно ее жалели и кляли обидчика последними словами. Мартино «подонок» было еще самым слабым оскорблением. А вот сама Светка на него зла не держала: