Когда осыпается яблонев цвет - Райт Лариса. Страница 59

24

1989 год

Не думала, что снова захочется писать. Это в юности многие ощущают неистребимое желание марать бумагу своими сиюминутными чувствами, а с возрастом это проходит. Человек пишет тогда, когда находится на пике радостных или грустных эмоций, либо тогда, когда ему не с кем поделиться. Все мои пики давно остались в прошлом, а недостатка в общении давно уже не позволяет испытывать профессия. Я думала, время дневника ушло безвозвратно, но судьба снова решила за меня. И теперь я хочу хотя бы написать то, о чем вряд ли решусь когда-нибудь рассказать. Это как раз тот второй случай, когда не с кем поделиться, а очень хочется. Я думала об этой встрече много раз. Представляла ее себе, рисовала в воображении. Я была уверена, что ненависть захлестнет меня, а жажда мести напомнит о себе ядовитым удушьем…

Они мне сразу понравились: милые, симпатичные люди. Конечно, разница в возрасте бросается в глаза, но их нежное отношение друг к другу очевидно. И Егора они очень любят, а тот отвечает им взаимностью, что приятно. Значит, и свою семью мальчик будет любить и ценить. А еще его родители прекрасно относятся к Марте. Я бы нисколько не удивилась, если бы наткнулась на неудовольствие с их стороны. Честно говоря, услышав от Егора, что родители приглашают нас вместе встретить Новый год, не могла удержаться от дурных мыслей. Мне казалось, что меня будут просить и убеждать отвадить их сына от детдомовской девочки. Но ничего подобного не произошло. Либо они святые и им действительно все равно, либо они хорошо знают, что из себя представляет Марта. Скорее все-таки последнее. Мама Егора попросила ее спеть и слушала с неподдельной гордостью, как будто хотела продемонстрировать всем гостям: «Полюбуйтесь моей будущей невесткой. Хороша!» А потом сказала мне искренне: «Какая у вас замечательная девочка». Я даже подумала, что Егор не поставил родителей в известность о происхождении Марты, но через секунду женщина добавила: «Какая вы молодец, что решились забрать ее». Отец Егора тоже слушал пение Марты с мечтательной улыбкой, а потом попросил разрешения поговорить со мной. Я снова подумала: «Ну вот, началось», – и опять ошиблась. Речь пошла вовсе не о Марте, а о Егоре. Такое ощущение, что разговор этот кто-то стенографировал в моей голове:

– Хочу узнать ваше мнение о французском Егора. Он действительно на хорошем уровне? – Под пристальным взглядом проницательных глаз мне стало не по себе. Меня рассматривал человек довольно пожилой, но явно умудренный опытом и привыкший всех подчинять своему мнению и своим командам. Мелькнула любопытная мысль: «Кто он по профессии?» Я привыкла интересоваться учениками, а не их родителями, а о родителях Егора стоило бы узнать пораньше. Но надо было отвечать на вопрос, и я сказала то, что на самом деле думала:

– На великолепном уровне. Думаю, вам не о чем беспокоиться. Во всяком случае, экзамен по языку он выдержит. Я в этом абсолютно уверена.

Реакция мужчины меня удивила. Он почему-то сразу перестал казаться таким уж важным и как-то резко уменьшился в размерах. Помолчал немного, а потом произнес задумчиво:

– Жаль. Очень жаль.

Сначала я не поняла. Решила, что он не доверяет моей уверенности и жалеет о том, что я не подвергаю сомнениям то, в чем, с его точки зрения, надо было сомневаться. Но спустя несколько секунд, увидев, как лицо его делается все больше расстроенным, я вдруг поняла, что жалеет он о том, что получил ясное подтверждение – у Егора есть все шансы поступить в выбранный вуз. Я человек прямой и не терплю загадок там, где нечего скрывать, а потому спросила без обиняков:

– Вам не нравится выбор Егора?

– Марта – прекрасная девочка.

«С кем-нибудь другим играйте в кошки-мышки, а со мной не стоит».

– Я не об этом.

– Ладно, – он махнул рукой и даже слегка улыбнулся в седые усы, – не нравится, чего уж там. Только кому это интересно?

– Мне интересно. – Я не лукавила. Мне действительно было любопытно, что далеко не глупый человек может иметь против экономического факультета МГУ?

– Ладно, скажу. Впрочем, это никакая не тайна. Я всегда надеялся, что Егорка пойдет по моим стопам. Конечно, я не дурак. Понимаю, что армия сейчас не так сильна, как раньше. Но, с другой стороны, Афганистан закончен, холодная война завершена, можно служить, как говорится, и без страха, и без упрека. Многие спрашивают меня: «Зачем служить? Кому?» А у меня один ответ: «Родине». Я так привык, понимаете? Я же потомственный военный. Егорка вот – Егор Михалыч, а я, соответственно, Михаил Егорыч, а отец мой – Егор Михалыч и финскую прошел, и Первую мировую, а в сорок третьем под Сталинградом погиб. Между прочим, генерал-майором был. Мог бы сидеть в блиндаже и ждать донесений, а он солдат за собой в атаку повел, ни за чьи спины не прятался. Ну а дед мой – Михаил Егорыч – тоже не в последних чинах ходил в царской армии. Так что такие вот мы, Коваленки. Я надеялся, что и Егор не подведет, да, видно, напрасно.

Он говорил очень расстроенным голосом, и мне стало его жалко. Я даже повторила про себя: «Бедный, бедный Михаил Егорыч Коваленко». И через мгновение – все. В глазах темно. В голове туман. Нечем дышать. Я похожа на птицу, летящую в пропасть. Мне страшно и больно. Сердце стучит внутри тяжелым камнем. Холодеют пальцы рук и ног. Саднит каждую клеточку кожи. Я молчу. Я не могу произнести ни звука. Я перестала слышать и видеть. Я не замечаю того, что происходит вокруг, и меня не волнует, происходит ли вообще что-то. Я далеко отсюда. Я где-то там, в своем горе двадцатилетней давности. Я живу и ненавижу. Я живу своей ненавистью. Я жажду мести. Я охвачена яростью. Я думаю только об одном: «Вот и вы. Вот мы и встретились. Вот и случилось пересечься нашим прямым». Нет, так я должна была бы думать, а на самом деле я не думаю ни о чем, я только чувствую, что в сознании бьются, и переворачиваются, и трепещут одни и те же слова: «Михаил Егорыч Коваленко. Михаил Егорыч Коваленко. Михаил…»

– Детка, вам плохо?

Вот он, Михаил Егорыч Коваленко, – причина всех моих бед и несложившегося женского счастья – склонился надо мной, участливо задает вопросы, испуганно заглядывает в глаза и даже ласково называет деткой. Да, мне плохо, подполковник Коваленко, мне очень плохо. Я не хочу вас слышать и не могу вас видеть. Я не хочу вас знать! Но это вы. Вы! Стоите передо мной живой и невредимый, в то время как все мои близкие… Это вы! Я точно знаю. Знаю и все же спрашиваю:

– Вы хотите для своего сына такой судьбы?

Вопрос для вас совсем неожиданный. Вы замечаете злость, появившуюся в моем голосе и глазах, но, конечно, списываете ее на переживания за Егора. Поэтому вы спокойно усаживаетесь обратно в свое кресло и язвительно переспрашиваете в свои усы:

– Какой «такой»?

Этот вопрос мне и нужен.

– Сложной. Мотания по гарнизонам, отсутствие бытовых условий и жизнь по приказу.

– Дело привычки. Не так уж это и тяжело.

– Что именно? Исполнять приказ или отдавать?

– Ко всему привыкаешь.

– Даже если от твоего приказа зависят жизни людей?

Вы долго смотрите на меня испытующим взглядом, а потом произносите смиренно:

– И такое случается.

– Как когда-то на Даманском? – резко бросаю я.

Вы удивлены:

– Откуда?.. – Потом машете рукой и говорите, нервно усмехаясь: – Впрочем, какая разница? Да, как на Даманском. Это армия. Генерал отдал распоряжение, и оно отправилось дальше по нисходящей. Армия. Там не принято подвергать сомнениям приказы руководства. Так можно потерять драгоценные минуты. Минуты, которые отведены на то, чтобы защищать свою Родину. И на Даманском солдаты делали именно это.

Итак, это вы. И теперь я имею полное право узнать:

– А где же были вы, Михаил Егорыч?