Судьбы и сердца - Асадов Эдуард Аркадьевич. Страница 11

Наблюдал, как, от волненья бурый,

Парень со спортивною фигурой

Стал, спеша, отстегивать часы.

И, довольный, видимо, успехом,

Рыжеусый хмыкнул: — Эй, коза!

Что надулась?! — И берет со смехом

Натянул девчонке на глаза.

Дальше было все как взрыв гранаты:

Девушка беретик сорвала

И словами: — Мразь! Фашист проклятый! —

Как огнем, детину обожгла.

— Комсомол пугаешь? Врешь, подонок!

Ты же враг! Ты жизнь людскую пьешь!

Голос рвется, яростен и звонок:

— Нож в кармане? Мне плевать на нож!

За убийство «стенка» ожидает.

Ну а коль от раны упаду,

То запомни: выживу, узнаю!

Где б ты ни был — все равно найду!

И глаза в глаза взглянула твердо.

Тот смешался: — Ладно… Тише, гром… —

А второй промямлил: — Ну их к черту! —

И фигуры скрылись за углом.

Лунный диск, на млечную дорогу

Выбравшись, шагал наискосок

И смотрел задумчиво и строго

Сверху вниз на спящий городок.

Где без слов по набережной хмурой

Шли, чуть слышно гравием шурша,

Парень со спортивною фигурой

И девчонка — «слабая натура»,

«Трус» и «воробьиная душа».

ЛЕСНАЯ РЕКА

Василию Федорову

Пускай не качает она кораблей,

Не режет плечом волну океана,

Но есть первозданное что-то и ней,

Что-то от Шишкина и Левитана.

Течет она медленно век за веком,

В холодных омутах глубока.

И ни единого человека,

Ни всплеска, ни удочки рыбака!

В ажурной солнечной паутине

Под шорох ветра и шум ветвей

Течет, отливая небесной синью,

Намытой жгутами тугих дождей.

Так крепок и густ травяной настой,

Что черпай хоть ложкой его столовой!

Налим лупоглазый, почти пудовый,

Жует колокольчики над водой…

Березка пригнулась в густой траве.

Жарко. Сейчас она искупается!

Но платье застряло на голове,

Бьется под ветром и не снимается.

Над заводью вскинул рога сохатый

И замер пружинисто и хитро,

И только с морды его губатой

Падает звонкое серебро.

На дне неподвижно, как для парада,

Уставясь носами в одну струю,

Стоят голавли черноспинным рядом,

Как кони в едином литом строю.

Рябина, красуясь, грустит в тиши

И в воду смотрится то и дело:

Сережки рубиновые надела,

Да кто ж их оценит в такой глуши?!

Букашка летит не спеша на свет,

И зяблик у речки пришел в волненье.

Он клюнул букашкино отраженье

И изумился: букашки нет!

Удобно устроившись на суку,

Кукушка ватагу грибов считает.

Но, сбившись, мгновение отдыхает

И снова упрямо: «Ку-ку, ку-ку!»

А дунет к вечеру холодком —

По глади речной пробегут барашки,

Как по озябшей спине мурашки,

И речка потянется перед сном.

Послушает ласково и устало,

Как перепел выкрикнет: «Спать пора!»

Расправит туманное одеяло

И тихо укроется до утра.

Россия степная, Россия озерная,

С ковыльной бескрайнею стороной,

Россия холмистая, мшистая, горная,

Ты вся дорога мне! И все же, бесспорно, я

Всех больше люблю тебя вот такой!

Такой: с иван-чаем, с морошкой хрусткой

В хмельном и смолистом твоем раю,

С далекой задумчивой песней русской,

С безвестной речушкой в лесном краю.

И вечно с тобой я в любой напасти —

И в солнечных брызгах, и в черной мгле,

И нет мне уже без тебя ни счастья,

Ни песни, ни радости на земле!

ДВА АИСТА

Пускай ничей их не видит взгляд,

Но, как на вершине горной,

На крыше моей день и ночь стоят

Два аиста: белый и черный.

Когда загорюсь я, когда кругом

Смеется иль жарит громом,

Белый аист, взмахнув крылом,

Как парус, косым накренясь углом,

Чертит круги над домом.

И все тут до перышка — это я:

Победы и пораженья,

Стихи мои — боль и любовь моя,

Радости и волненья.

Когда же в тоске, как гренландский лед,

Сердце скует и душит,

Черный аист слегка вздохнет,

Черный аист крылом качнет

И долго над домом кружит.

Ну что ж, это тоже, пожалуй, я:

Обманутых чувств миражи,

Чьи-то измены, беда моя,

Полночь, чернее сажи…

А разлетится беда, как пыль,

Схлынет тоски удушье,

И тут подкрадется полнейший штиль —

Серое равнодушье.

Тогда наверху, затуманя взгляд

И крылья сложив покорно,

Понуро нахохлятся, будто спят,

Два аиста-белый и черный.

Но если хозяин — всегда боец,

Он снова пойдет на кручи,

И вновь, как грядущих побед гонец,

Белый рванется к тучам.

Вот так, то один, то другой взлетит.

А дело уже скоро к ночи…

Хозяин не очень себя щадит.

И сердце — чем жарче оно стучит,

Тем время его короче.

И будет когда-то число одно,

Когда, невидимый глазу,

Черный вдруг глянет темным-темно,

Медленно спустится на окно

И клюнет в стекло три раза.

Перо покатится на паркет,

Лампа мигнет тревогой,

И все. И хозяина больше нет!

Ушел он за черною птицей вслед

Последней своей дорогой.

Ушел в неразгаданные края,

Чтоб больше не возвращаться…

И все-таки верю: второе я —

Песни мои и любовь моя

Людям еще сгодятся.

И долго еще, отрицая смерть,

Книжек моих страницы,

Чтоб верить, чтоб в жизни светло гореть,

Будут вам дружески шелестеть

Крыльями белой птицы…

БАЛЛАДА О НЕНАВИСТИ И ЛЮБВИ

I

Метель ревет, как седой исполин,

Вторые сутки не утихая,

Ревет, как пятьсот самолетных турбин,

И нет ей, проклятой, конца и края!

Пляшет огромным белым костром,

Глушит моторы и гасит фары.

В замяти снежной аэродром,

Служебные здания и ангары.

В прокуренной комнате тусклый свет,

Вторьте сутки не спит радист,

Он ловит, он слушает треск и свист,

Все ждут напряженно: жив или нет?

Радист кивает: — Пока еще да,

Но боль ему не дает распрямиться.

А он еще шутит: мол, вот беда —

Левая плоскость моя никуда!

Скорее всего, перелом ключицы…

Где-то буран, ни огня, ни звезды

Над местом аварии самолета.

Лишь снег заметает обломков следы

Да замерзающего пилота.

Ищут тракторы день и ночь,

Да только впустую. До слез обидно.

Разве найти тут, разве помочь —

Руки в полуметре от фар не видно?

А он понимает, а он и не ждет,

Лежа в ложбинке, что станет гробом.

Трактор, если даже придет,

То все равно в двух шагах пройдет

И не заметит его под сугробом.

Сейчас любая зазря операция.

И все-таки жизнь покуда слышна.

Слышна, ведь его портативная рация

Чудом каким-то, но спасена.

Встать бы, но боль обжигает бок,

Теплой крови полон сапог,

Она, остывая, смерзается в лед.

Снег набивается в нос и рот.

Что перебито? Понять нельзя.

Но только не двинуться, не шагнуть!

Вот и окончен, видать, твой путь!

А где-то сынишка, жена, друзья…

Где-то комната, свет, тепло…

Не надо об этом! В глазах темнеет…

Снегом, наверно, на метр замело,

Тело сонливо деревенеет…

А в шлемофоне звучат слова:

— Алло! Ты слышишь? Держись, дружище! —

Тупо кружится голова…

— Алло! Мужайся! Тебя разыщут!..

Мужайся? Да что он, пацан или трус?!

В каких ведь бывал переделках грозных.

— Спасибо… Вас понял… Пока держусь! —

А про себя добавляет: «Боюсь,

Что будет все, кажется, слишком поздно…»

Совсем чугунная голова.

Кончаются в рации батареи.

Их хватит еще на час или два.

Как бревна руки… спина немеет…

— Алло! — это, кажется, генерал.

— Держитесь, родной, вас найдут, откопают… —

Странно: слова звенят, как кристалл,