Чижик – пыжик - Чернобровкин Александр Васильевич. Страница 30

Я мысленно прижал медсестру к своему горячему и мускулистому телу и поцеловал в губы. Именно в губы, потому что эти дуры считают, что туда целуют только любимую. Получается, что иногда я влюблялся по несколько раз на день. Валя легонько подалась вперед тазом, как бы подчиняясь моим рукам.

— Давай вернемся? — предложил я.

— Мне надо… обед скоро… — пролепетала она, пряча налитые похотью глаза.

— Ну, ладно, пусть течет, — сказал я и медленно слизал солоноватую кровь с холодной руки.

И Валя как бы приложилась язычком к ранке и совсем обмякла.

— Пойдем, — выдохнула она и зашагала назад, в керосинку.

Белый халат на ней был туго перепоясанным, отчего жопа казалась шире и круче. Ягодицы покачивались и как бы подпрыгивали. Никакой пидор, при всем желании, не способен на такое. И запах бабы — густой, пьянящий, который тянулся за ней, словно вторая тень, — как я по нему соскучился!

В теплом кабинете, пропахшем спиртом и валерьянкой, она подошла к большому стеклянному шкафу, открыла скрипучую дверцу и зашарила рукой по полке с пузырьками. Уверен, что ничего не видела. Шея ее напряглась, будто я тянул сзади за волосы, а она сопротивлялась. За что тянуть — за тоненькую прядку, выбившуюся из-под белой шапочки?!

Я сильно рисковал, потому что лепилы на особом положении. Пожалуйся она, зеки опустили бы, а мусора подкинули хорошим пиздюлей и надолго закрыли в бур. Подойдя к Вале сзади, я положил руки ей на плечи и нежно, как неизбалованный любовник, поцеловал в шею. Валя всхлипнула, уронила пузырек, который наполнил кабинет острым запахом аниса. Дальше все было настолько быстро, что я удивился, как остались целы пуговицы на халате. Наверное, расстегнула их, пока шла к кабинету, или когда рылась в шкафу. Запомнилась ее просьба, перед тем, как кончила:

— Подожди, подожди, еще чуть-чуть!.. — Она вцепилась двумя руками в мою шею, в короткие волосы.

Я не сразу врубился, чего надо ждать. Ебу себе с азартом, даю стране угля, хоть мелкого, но дохуя. Потом узнал, что именно этого она и хотела — чтобы не кончил так же быстро, как ее муж. Коленки, правда, все время соскальзывали с полиэтиленовой клеенки, застеленной на кушетке, где мы еблись. Валя сунула себе в рот руку, закусила ее и взвыла, кончая. А потом лежала трупом минут пятнадцать. Я подождал, пока очухается, и выебал еще раз. Получилось, как в песне: ебет, ебет, отскочит, об камень хуй поточит, газетку почитает и снова начинает.

Я должен был приходить к ней чуть ли не каждый день. Якобы для лечения грибка на ногах и радикулита. Она мне мазала пальцы какой-то розовой хуйней и кормила. Приходи, Маруся, с гусем, поебемся и закусим. Пока я ел, подпирала щеку кулачком и пожирала меня влюбленными глазами, рассказывая что-нибудь:

— Вчера кормлю своего и по голове погладила: растут рога или нет?

— Ну и?

— Пока не заметно! — сообщила она с шальной улыбкой. — Ты знаешь, я боялась изменить ему, думала, как потом в глаза буду смотреть? Все оказалось так просто!

— Думаешь, он не догадывается?

Спросил не случайно. Геббельс на днях зашел в барак, якобы с обычной проверкой, но когда посмотрел на меня… Это была не злость или ревность, а чувство вины, будто он ебет мою жену, а не наоборот.

— Догадывается.

— И что?

— Боится, что брошу.

Нормального мужчины не хватит на бабу с таким же темпераментом. В медовый месяц удовлетворяет на две трети, может, чуть больше, а потом даже самая раскрасавица приедается и он будет еле дотягивать до половины. Баба виду не подаст, потому что принято, что они ебаться хотят меньше мужиков. На самом деле все наоборот. Поэтому надо удовлетворять ее хотя бы на половину, остальное она выплеснет на детей или других родственников, подруг, собаку, кошку или в телевизор — найдет куда. Но половину отдай, иначе всем недополученным выебет тебе мозги. Лучше, конечно, переебывать, тогда она будет чувствовать себя виноватой и примется всячески угождать. Геббельс с трудом набирал на треть. А что хуем не доебешь, яйцами не достучишь.

Мне еще нет сорока, к тридцати подбираюсь, а выгляжу не больше, чем на двадцать пять. Это с тремя-то ходками за плечами! И все благодаря спорту. Час-два в день позанимался — и способен хуем горы своротить. Я достал свое старое кимоно, заставил Иру постирать, чтобы избавилось от затхлого запаха. Не надевал его с тех пор, как ощутил себя достаточно сильным и перестал нуждаться в отпугивающем одеянии. Оно пожелтело и посерело, особенно на локтях и коленях. Ткань все такая же плотная, кажется надежной защитой от любого удара.

Я подежурил днем у спортзала, посмотрел, кто там занимается. Тренировал, как я предполагал, Андрей Анохин. Он уезжал из Толстожопинска: мусора достали. Отменили запрет на каратэ — вернулся.

Я спросил у тройки пацанят, шедших с тренировки:

— Каратэ занимаетесь?

— Да! — гордо ответили они.

— А взрослые когда?

— В семь, — ответил один.

— Нет, в девять, — ответил другой.

— В девять — это свои, — вмешался третий, — а тебе на семь.

Нет, малыш, мне как раз на девять. Я справился с желанием прямо сейчас зайти к Андрею, поехал домой, чтобы вернуться вечером с кимоно.

В раздевалке стояла обычная козлиная вонь. Три десятка парней в возрасте от двадцати и до тридцати пяти, задевая друг друга локтями, раздевались у деревянных шкафчиков без замков. Маленькое помещение прямо переполняло радостное состояние предвкушения победы. Когда-то и я приходил на тренировки с таким чувством. Увидев меня, ребята сразу замолчали. Настороженно, однако без страха, уставились на меня.

— Ты не ошибся? — спросили меня. — Сейчас тренировка не для всех.

— Не ошибся, — сказал я. — Какой ящик можно занять?

— Вон те, — ответил мне парень с разгильдяйской физиономией и показал на крайние два, без дверец.

Я не стал качать права, изобразил истинного каратэиста, который выше мелочных подъебок. Я достал из сумки кимоно, положил на скамейку у ближнего разъебанного ящика. У всех на виду стянул с пальца голдяк, кинул в карман брюк и принялся раздеваться. Цвет кимоно, набитые кентусы, мускулатура и наколки на коленях произвели впечатление на пацанов, выдули из них подъебистость. Правильно, роги в землю, быки, на лбу у вас наколото «пиздячить», а на жопе — «до охуения». Это вам не шоблой гонять приблатненных, со мной придется разговаривать по-другому.

В зал я вошел ровно в девять, минута в минуту. Все уже стояли по росту в линию у стены. Анохин — в центре зала. Ему сообщили обо мне, ощущалась напряженка. Видать, ждали ответный удар от Деркача. Решили, что я парламентер или тайный агент. Я подошел к Андрею и, как много лет назад, сложил руки у груди, наклонил голову и сказал:

— Разреши, Сенсей.

Я попытался сдержать улыбку, но губы сами расползлись, как пизда коровья.

— Чи-жик! — выдавил удивленный Андрей Анохин и заулыбался радостней меня. — Чижик-пыжик! — повторил он уверенно и громко и кинулся обниматься.

Ебическая сила, как я был рад встретиться с ним! Такое впечатление, что мне опять тринадцать.

— Заматерел, бродяга! — сообщил он, отпустив меня и рассмотрев повнимательней. — Встретил бы на улице, не узнал!

— А ты не изменился.

Словно в подтверждение моих слов, Андрей, заметив опоздавшего, глянул на часы и приговорил:

— Три удара!

Тут же спаринг-парнер выбрал в куче рваной обуви кед побольше, размера пятидесятого, и звонко отшлепал три раза по заднице опоздавшего. Все было как много лет назад.

— Сейчас дам задание ребятам и пойдем в тренерскую, — предложил он.

— А я думал поработать с тобой в спаринге. Или слабо?!

— Ну, Чижик, держись! — пригрозил он. — Давай в строй.

Я встал первым, хотя два человека были длиннее. Андрей хлопнул в ладони, эхо стукнулось о стены и большие окна, завешанные старыми волейбольными сетками, — и мы побежали. Темп задавал я. Минут через пятнадцать кое-кто начал сдавать. В общем, к концу разминки вогнал я их в мыло.