Искусство рисовать с натуры (СИ) - Барышева Мария Александровна. Страница 3

Наташа подхватила кружки и ушла на кухню. Достала из отчаянно дребезжащего холодильника тяжелый трехлитровый бутыль, и бутыль приятно, прохладно булькнул. Наливая сок, она вдруг обнаружила, что думает о стоявшем недавно у обочины «жигуленке» — беспомощном, словно пойманным дорогой, вросшим в нее, точно щепка в лед. Дохлая кошка у бордюра, отданная в полное распоряжение мухам и солнцу. Старые платаны, нависшие над дорогой, — что они видели, что знают?

Ну, Надька!

Наташа прошла на балкон и протянула холодную кружку подруге, и та схватила ее и сделала большой глоток, и ее язык медленно проехался по верхней губе, тщательно стирая остатки сока, и она так задумчиво заглянула в кружку, будто там, в густой красной жидкости плавало нечто очень важное, возможно даже смысл жизни. Потом ее взгляд перепрыгнул на большие, с овальным циферблатом наручные часы, и она поставила кружку на подоконник.

— Ой, мне пора! Все, Натаха, пока. А ты знаешь что: понаблюдай за этой дорогой… Ну… просто так… хоть по минутке в день. Ты мне не веришь, так убедись сама. Как тебе, кстати, часики, а? — Надя довольно помахала рукой. — Круто?! Славик осчастливил — из Москвы привез. Хороший мальчик!

Стремительно прошла она через квартиру, обула туфли, глянула на себя в зеркало, подмигнула себе же, поправила прическу и открыла дверь.

— Ты знаешь, древние… не помню, кто… были чертовски умные люди, — сказала она, уже стоя на лестничной площадке. — Они говорили: вершины горы достигает тот, кто идет к ней, а не стоит внизу и говорит: какая, блин, высокая гора!

— До свидания, Надя, — сказала Наташа с улыбкой и закрыла дверь.

Она вернулась в свои комнаты, наполненные тишиной и вещами, и некоторое время бездумно бродила туда-сюда с зажженной сигаретой в пальцах. Она не курила ее, просто держала в пальцах, и сигарета пылила пеплом по чистому полу. Мысли в голове лезли друг на друга, как тараканы в банке. Визиты Нади всегда выбивали ее из колеи, и требовалось время, чтобы вернуться в эту колею. Вот единственный недостаток выходных — волей неволей начинаешь размышлять о жизни, а ни к чему хорошему это не приводит — одно расстройство.

Наташа остановилась, сердито посмотрела на рыжий ящичек этюдника, втиснутый в щель между стеной и шкафом, и ногой задвинула этюдник подальше, чтобы глаза не мозолил. На верху этого шкафа лежат картины — все ее картины (Пашка называл их «картинками» и относился, как к чему-то по-детски забавному), разложенные по нескольким папкам — вся прошлая жизнь, завязанная шнурками, заточенная в плотный картон. Это всего лишь прошлое, она к нему не вернется; оно так же мертво, как листья в гербарии. Зачем она хранит эти картины — для проформы что ли?

Наташа выбросила истлевшую сигарету и ушла на кухню, и будничные хлопоты, словно гильотина, отсекли от нее все назойливые мысли. Она резала, мыла, чистила, скоблила, терла и о разговоре с подругой вспомнила только, когда вышла на балкон, чтобы развесить выстиранное белье. Расправляя на веревке мокрую простыню, она мельком глянула на дорогу. Дорога была пуста.

Пашка как обычно пришел поздно — Наташа уже собиралась ложиться спать — пришел хмурый, осунувшийся, пахнущий пивом. Даже не раздеваясь, он сразу же сел за стол и начал торопливо поедать борщ и макароны по-флотски — сначала одну порцию, потом вторую. Наташа в трусиках и короткой майке сидела напротив, пила чай и говорила что-то незначительное, украдкой наблюдая за мужем — как он поддевает макароны вилкой, отправляет их в рот, жует и глотает. С некоторых пор то, как муж ест, начало вызывать у нее отвращение, и это ее пугало. Раньше Наташе было все равно — ест и ест — но вот теперь отчего-то противно до тошноты смотреть, как он откусывает хлеб, как открывает рот, чтобы отправить в него новую порцию, как жует, слегка причавкивая, как дергается его кадык при каждом глотке. Что это значит? Она его разлюбила? Или что? Она ведь любила его раньше. Любила, но как это… ощущалось? Что она сейчас испытывает к мужу? Наташа не могла подобрать обозначения этим чувствам — каким-то неживым, аморфным — может это быт высосал из них все соки? Интересно, Паша тоже испытывает к ней подобные чувства? Или уже вообще никаких не испытывает? Хмурясь, смотрела она на склоненную русоволосую, коротко остриженную голову мужа.

Эти мысли взволновали Наташу, и позже, когда они уже, погасив свет, лежали в постели, она начала ластиться к мужу, пытаясь его расшевелить, надеясь найти ответы в сексе или попросту забыться в нем. Но Паша, не открывая глаза, вытащил ее руки из-под своего одеяла, пробормотал бесцветно и скучно: «Наташ, я устал», — зевнул протяжно, с подвывом и, скрипнув кроватью, повернулся к ней спиной.

Несколько минут Наташа молча лежала в темноте, сжав кулаки, дрожа всем телом и чувствуя, как щекотят кожу слезы, ползущие от уголков глаз к вискам. Потом она резко села, и кровать отозвалась истеричным скрипом, словно посылая кому-то сигнал тревоги. Но услышать его было некому — Паша уже крепко спал, едва слышно похрапывая. Наташа посмотрела на него, потом встала и вышла из комнаты.

На балконе она закурила и, облокотившись локтями о перила, обвела взглядом пустой двор, темные окна соседних домов и редкие светящиеся — признаки чьего-то бодрствования — яркие, веселые — словно маяки в безбрежном море сна. Самое большое окно — небо — словно тонкими тюлевыми занавесями было задернуто облаками, сквозь которые просвечивали звезды, и их рассеянный свет подмешивался к свету окон-маяков и тусклых фонарей. Воздух был теплым и неподвижным, и сигаретный дым выплетал в нем какие-то сложные, сюрреалистические узоры. Промелькнула мимо летучая мышь маленьким бесшумным призраком — так близко, что едва не задела крылом лицо Наташи, и она, вздрогнув, чуть не выронила сигарету.

Ночь была обычной, и на первый взгляд нарисованная темными и желтовато-серебристыми красками картина не выходила за рамки этой обычности. Но было в ней и что-то странное, что-то такое же обыденное и раньше не замечаемое и от этого еще более тревожное — как резкий, не подходящий по колеру мазок. Наташа стерла с глаз слезы, мешающие четко видеть, и еще раз обвела взглядом двор. Взгляд скользнул по молчаливым домам, по площадке, по деревьям, по дороге…и запнулся об оранжевый огонек — яркий, продолговатый огонек на крыше такси. Машина стояла у обочины, осев на один бок, и в свете фар был виден согнувшийся у передней части машины человек. Судя по его движениям, он менял колесо. Старая дорога серебрилась в смешанном свете — умиротворенно, довольно, как паутина, не оставшаяся пустой. Многолетние платаны едва слышно шелестели засыхающими листьями, и шелест походил на насмешливый шепот. Ночь густела, шофер трудился, бряцая инструментами, Наташа смотрела.

Что особенного в том, что у машины спустило колесо на тихой ночной дороге? Ничего.

Наташа смотрела на такси, и ее щеки давно высохли под южным ветерком, а с позабытой сигареты летел и летел пепел…

Две с половиной недели спустя, в то время, которое деликатно именуют «поздним вечером», Наташа открывала замок входной двери. Она вернулась с работы пять минут назад и только успела переодеться и выложить на кухонный стол купленные еще утром тугобокие кабачки, как в дверь требовательно забарабанили, презрев писклявый звонок с западающей кнопкой. Спросив: «Кто там?» — и услышав: «Я!» — всегда хороший ответ — Наташа хмыкнула, крутанула замок, и в коридор ввалилась Надя встрепанная, в измятом костюме и изрядно навеселе.

— Привет ударникам торговли! — сказала Надя. — Ну, что? Покупают-потребляют?

— Заходи, — Наташа закрыла за ней дверь. Надя кивнула, хихикнула над какой-то ей одной известной вещью, заглянула в зеркало в прихожей, проронила: «О, Господи!» — сбросила туфли и пошла на кухню, намеренно громко шлепая босыми ногами по полу.

— А что у нас муж?

— Пока на работе.

Надя кивнула и сосредоточенно посмотрела на свои часы. Между ее бровями образовалась глубокая складка, словно она увидела под стеклом циферблата нечто, не поддающееся мгновенному пониманию.