Искусство рисовать с натуры (СИ) - Барышева Мария Александровна. Страница 56

— Я хочу знать. Я хочу знать правду. Я хочу знать все.

— Нет, — отрезала Света.

— Да. Ты расскажешь мне все и немедленно, иначе я обещаю тебе, что достану денег, приеду в твой чертов Харьков и заявлюсь к тебе в гости, когда вся твоя семья будет дома. Представляешь, как они обрадуются?! Слушай, ты не побоялась сбросить меня матери, чего же ты боишься теперь. Я не маленькая девочка, Света, я не буду тебе мстить, гоняться за тобой с топором или что еще. Мне на тебя так же наплевать теперь, как и тебе на меня всегда. Я хочу знать правду. Всю правду о том, как я родилась. Это очень важно для меня. Слушай, моя лучшая подруга погибла и погибли двое людей, которых я знала, так что я сейчас в скверном настроении! Харьков — не очень далеко — понимаешь меня?!

Света снова помолчала, потом спросила:

— Ты с переговорки?

— Нет, из дома.

— Ты одна дома?

— Да, одна, — рассеянно отозвалась Наташа.

— Можешь подождать минут пять?

— Мне перезвонить?

— Нет, перезванивать нельзя. Раз надо — подождешь!

В трубке раздался глухой стук, потом какой-то скрежет. Наташа прислонилась к стене и закрыла глаза. Время шло — минута за минутой, и Наташа знала, что вместе со временем утекают и деньги — минута — семьдесят копеек, еще минута — гривна сорок… Ей было наплевать. Деньги… как она вкалывала ради этих денег, как она вкалывала, забыв обо всем, не видя ничего. Деньги — все всегда упиралось в деньги. А что теперь? Что нынче имеет значение? Минуты… минуты — осыпаются с ночи, как пожухшие листья с платанов за окном. Конец августа — лето на исходе, скоро листья совсем засыпят дорогу, скоро платаны устроят стриптиз и дворники будут аплодировать им своими метлами. Дворники… Толян за решеткой, а его сожительница мертва, потому что…

Потому что она его нарисовала, а Паша испортил картину, и то, что она забрала у Толяна, вернулось к нему и убило…

Что?

— Слышишь меня?

Наташа вздрогнула и, оттолкнувшись от стены, села на банкетку.

— Очень плохо.

— Ну, лучше не будет… Тебе обязательно сейчас это нужно знать?

— Немедленно!

— Ладно, дело твое… У меня все спят, Костя на дежурстве… но если кто-то проснется, я кладу трубку, учти!

— Хорошо.

— Ладно. Что ты конкретно хочешь знать? Кто твой отец? Огорчу — я сама этого не знаю.

— Рассказывай все.

Света снова закашлялась, потом заговорила, и Наташа плотнее прижала трубку к уху, чтобы в шуме и потрескивании не упустить ни единого слова, которые произносил чужой хрипловатый женский голос.

— Мне было четырнадцать, я закончила восьмой класс. Я считала себя шибко взрослой, хотя была на деле глупой сопляшкой… ну, да неважно. Папаша — ну, ты ведь знаешь, он военным был и из меня… все пытался советского солдата воспитывать. Туда не ходи, сюда не ходи, спать во столько-то, дружить с тем-то… Запрещал мне ходить на танцы — всегда запрещал… Летом танцы были на открытой площадке, возле моря… там всегда было так здорово… а он мне запрещал. Я сбегала, конечно, а он, если узнавал, лупил меня своим ремнем… никого не слушал — ни мать, ни тетку, ни деда — лупил как хотел. Но я все равно сбегала, и в тот день тоже. Дальше — совершенно банально. Я познакомилась с парнем и он мне очень понравился…Не помню лица совершенно, только помню, что у него были настоящие джинсы, очень классные… Ну, что, мы потанцевали, потом выпили в аллейке… у него был портвейн… не знаю, какой, но меня что-то сильно повело. Мы пошли в один из долгостроев… ну а потом пришло еще трое… его друзья…Тебе как, в подробностях рассказывать, что дальше было?

Наташа услышала легкий треск и с трудом сообразила, что это трещит трубка под ее пальцами. Она заставила себя расслабиться и спросила:

— Ты заявила в милицию?

Света на том конце провода фыркнула.

— Шутишь?! Тогда папаша бы все узнал! Он бы убил меня на месте! Впрочем, меня это все равно не спасло — так уж получилось, что я залетела. Мать догадалась. Аборты тогда… да и она запретила мне… сказала, чтоб рожала, а ребенка потом отдадим куда следует — это лучше, чем убивать. Конечно, лучше бы было сделать аборт, но тогда…

— Возможно! — жестко ответила Наташа, закидывая голову и глядя в потолок. Сбоку раздалось какое-то легкое шуршание, но она не обратила на это внимания. — Да, лучше было бы, если б я вообще не родилась!

— Да что ты можешь знать о том, что лучше, что хуже! Ты же мне всю жизнь испоганила! — голос сестры зазвучал громче, в нем появились истеричные нотки. — Ты же не знаешь, что это были за времена! Я кое-как скрывалась до шестого месяца — отец в то время слишком редко появлялся дома — служба, знаете ли! Ты не знаешь, что это были за времена. Девятиклассница, отличница, комсомолка-красавица на шестом месяце беременности! Ты даже не представляешь, что могло бы быть с моей жизнью… Мать мне достала больничный от школы, спрятала меня у подруги своей, врачихи, — вот в том районе она жила, где ты сейчас, по-моему, даже, напротив твоего дома… спрятала… Там я прожила полтора месяца, на днях должна была уехать в санаторий — мать договорилась… Но папаша каким-то образом узнал все, приперся, устроил жуткий скандал… Он же, блин, военный! Он же, блин, моралист! И у него, такого военного моралиста, дочка пятнадцатилетняя рожать собралась неизвестно от кого… Козел! Бить меня начал… тетю Веру ударил… Я убежала, он погнался за мной. На дороге я упала…начались схватки… а он как увидел, так и свалился там же… не вынес, бедненький, позора…умер там и в то же время, когда я рожала! Ну как, сладко тебе?! Это ты хотела узнать?!

— Где ты меня родила?! — закричала Наташа, вскакивая. — Где?!! На какой дороге?!! На основной?! Которая идет через все дворы?! Где платаны, большие платаны?! На ней?!

— Какая разница?! Ну на ней! Радости было местному населению…

— Господи, господи, — прошептала Наташа и, откинувшись назад, ударилась затылком о стену, качнулась вбок и зарылась головой в свисающие с вешалки куртки, словно в заросли. — Вот еще что?! Я чувствовала ее… она чувствовала меня… еще бы, еще бы! Какая-то мерзость там… и я родилась прямо на ней! Я родилась рядом со злом, с помощью зла, для зла у матери, которая меня ненавидит…

— Что ты там бормочешь?! — крикнул из трубки голос сестры. — Я ничего не слышу! Говори быстрей! Что, хватит с тебя откровений?! Я хочу спать! Зачем ты мне позвонила?! Кто тебе все это рассказал?! Ты мне всю жизнь наперекосяк пустила! Из-за тебя я вышла замуж за этого дебила Цикловского — лишь бы из дома сбежать, лишь бы тебя не видеть. Мать меня обманула, запретила тебя отдавать… деда Дима отговаривал ее, но она все равно… Я от этого козла потом еле ноги унесла… Ты жила в семье, чего тебе еще надо?! Чего ты жалуешься?! У меня только-только жизнь наладилась — не лезь в нее!

— Что же мне теперь делать? — спросила Наташа глухо. Она обращалась не к Свете, а к кому-то, кто может и слышал ее, но ответить никак не мог. — Что теперь со мной будет?

— Да мне наплевать, что с тобой будет! Ты всегда напоминала мне о том дерьме, в которое меня окунули. А папаша наш… у него не все дома были, ясно? Я не сильно убивалась, когда он загнулся. Вот так. Не звони мне больше! Никогда!

Наташа уронила трубку, и та ударилась о пол, подпрыгнула на свернутом в пружинку проводе, снова ударилась и закачалась, тихо стучась в тумбочку. Света продолжала что-то кричать из своего Харькова, и Наташа, тускло глядя на себя в пыльное зеркало, как-то лениво протянула руку и словно муху-надоеду, смахнула телефон с тумбочки. Брякнув, он затих на полу. Наташа продолжала смотреть на себя, словно увидела впервые, водила по лицу пальцами, словно слепой, «разглядывающий» и оценивающий его черты. Она смотрела на себя и не узнавала.

Где же правда? Что же правда? Она — кто-то? Она действительно что-то умеет? Кто объяснит, кто поможет? Она же совсем одна!

Нужно пойти поработать. Отдать всю боль и всю злость линиям на бумаге, прикосновениям кисти и карандаша — картина должна будет получиться еще лучше, еще сильнее, еще живее — сейчас она сможет… Нужно только кого-то найти — не рисовать образы из головы — обязательно кого-то найти — только тогда в картине есть жизнь. Глаз-мозг-рука… Нужно кого-то найти, кого-то… в ком есть…