Тюрьмой Варяга не сломить - Сухов Евгений Евгеньевич. Страница 52

Иногда до него доносился мужской голос и обрывки разговора:

— Как он?

— Все так же, Дмитрий Савельевич. Без изменений.

Варяг хотел подняться на мужской голос, продраться сквозь вязкий туман, сквозь пелену беспамятства: когда же прекратятся его мучения? Но сил у него хватало только на то, чтобы, с трудом разлепив веки, вприщур взглянуть вокруг себя, увидеть бесформенные пятна, ничего не понять и снова впасть в долгую и тяжелую прострацию.

Глава 37 Новый жилец

Металлом заскрежетала открываемая дверь. Что-то глухо стукнуло снаружи, а потом в проеме показались двое надзирателей. Они волокли под руки мужчину. Тот был без сознания.

— Принимайте нового постояльца, — громко известил обитателей камеры надзиратель постарше, которого зэки за красный болезненный цвет лица нарекли Помидором. Глядя на него, любой взялся бы с уверенностью утверждать, что это один из самых преданных поклонников Бахуса, страстный любитель выпить. Но странность заключалась в том, что Помидор был заядлым трезвенником и вознаграждение за свои услуги предпочитал брать исключительно в денежном выражении, а не стаканом водки, как делали многие по старинке.

Его молодой напарник лейтенант Прохоров, напротив, обладал весьма фотогеничной внешностью — такие мужественные правильные черты лица можно встретить разве что на рекламных щитах, пропагандирующих здоровый образ жизни. Наверняка парень мечтал о карьере юриста, но судьба распорядилась иначе, так что вместо судейской или прокурорской мантии он вынужден теперь носить форму вертухая и служить в этой забытой богом дыре.

— Его бы в лазарет, а не в камеру, начальник, — подал голос из глубины хаты блатной по кличке Веселый.

Здесь, в камере, именно Веселый был за пахана. На правой щеке у него красовалась тоненькая ниточка шрама, которая слегка поднимала уголок рта, от чего лицо Веселого приобретало совсем не веселое, а скорее, злодейское выражение.

— Оттуда и тащим, — почти задорно отозвался на слова бугра молодой надзиратель.

Жильцы хаты, не вставая с мест, с интересом всматривались в лицо новичка. Красив, сука, и, видать, крепок… был. Даже в неподвижном теле угадывалась порода и какая-то скрытая сила. Веселый это сразу заметил, но виду не подал и процедил сквозь зубы:

— Вы к нам, случаем, не «черта» притащили? Сами знаете, у нас место только у дверей свободно, — зло хмыкнув, он взглядом указал на шконку, где располагался «черт» с презрительной кличкой Сопля. Чертяка и вправду был неопрятен: из длинного носа, смахивающего на хобот тапира, частенько торчали сопли, которые тот неизменно вытирал рукавом. В камере с ним не общались, презирали — черт, одним словом! Даже в угол, где он проводил свои часы, зэки бросали, как правило, недружелюбные взгляды. А если случайно соприкасались с ним, то, морщась, брезгливо стряхивали с одежды невидимую нечисть.

— Непутево его рядом с чушпаном сажать, Василь Семеныч, — обратился к Веселому старший из надзирателей. — По роже видно, что он из коренных. Мы точно не знаем, конечно.

— А это проверить можно, начальник, — высказался блатной по кличке Федя Лупатый. — Скиньте его на пол, если до шконки доползет, значит, из крепких. Ежели останется у параши отираться, значит, ковром сделаем, ноги об него будем вытирать.

Он хмуро посмотрел на первоходок, которые смирненько сидели на своих шконках. Молодежь пугливо смотрела на Федю: казалось, что взмахни Лупатый рукой — и они разлетятся по углам, как перепуганные воробьи. Федя Лупатый был прав: ни один из уважающих себя зэков не смел опуститься на пол. Только чушпаны, способные портами собирать дерьмо, без всякой брезгливости селились во всех самых грязных углах. Коренной же обитатель тюрьмы любит чистоту и всегда умудряется выглядеть среди многочисленных обитателей тюрьмы, как топ-модель в городской толпе. Надзиратели, послушав базар зэков, наконец заволокли новичка на середину камеры и, не особо церемонясь, бросили на пол. Голова зэка глухо стукнулась о цемент.

— Живой? — усомнился молодой.

— А что с ним будет? — по-деловому отозвался Помидор, прослывший особенной нелюбовью к блатным. — Мы ведь его почти любовно положили.

Вертухаи коротко рассмеялись и затопали прочь из камеры. Тяжело звякнула дверь. И хата мгновенно превратилась в тесный неуютный склеп. Взгляды сокамерников были обращены на лежащего.

Варяг глухо застонал.

Помидор повернул ключ на два оборота. Секция, отделяющая одну часть тюремного коридора от другой, была закрыта, и теперь металлическую решетку можно было протаранить разве что самосвалом.

— Может, мы зря так? — усомнился молодой.

— А тебе-то что, Прохоров? Детей с ним крестить, что ли?

— Все-таки вроде приличный… нехорошо. На шконку бы его определить. Приличный мужик вроде?

— А мужик ли он? Мало ли? Может, запомоенный! Чего тогда с ним возиться? За твою сердобольность тебя здесь даже петухи уважать не станут.

— Вроде…

— Вроде, вроде… — перебил Помидор. — А ты Беспалого приказ не слышал?

— Слышал, но ведь он…

— Не наша это забота. Наше дело зэков стеречь, чтоб никто из них из тюрьмы ноги не сделал. А там, в камерах, они пускай между собой сами разбираются. А ты думаешь, этот красавчик случайно попал в эту камеру?

— Невиновные тоже сидят.

— Эх, чудак! Да за нас давно уже все Беспалый решил, — ткнул Помидор пальцем вверх. — Ты же знаешь, эта камера славится как непутевая. Вот его и определили на воспитание. Ладно, забудь об этом, у нас с тобой куча других дел имеется.

И Помидор, позвякивая огромной связкой ключей, затопал в кабинет начальника докладывать о выполнении приказа.

Опять голоса. Будь они прокляты!

Их навязчивое монотонное жужжание отнимало у Владислава остатки сил, надоедливые мотивы забирались в подкорку сознания, где обитали собственной жизнью.

Потом были лица: ужасные, грязные, чумазые. Они скалились щербатыми ухмылками, трясли небритыми щеками, лезли в глаза всклокоченными волосами. А еще его преследовала невыносимая вонь…

«Я должен отогнать тяжелое наваждение, — подумал смотрящий в минуту короткого просветления. — Я должен!»

Собрав по каплям остатки воли, Владислав попытался сосредоточиться. И тут впервые за долгие дни томительного беспамятства к нему отчетливо вернулось ясное сознание.

«Я же Варяг. Теперь остается понять, где я нахожусь? В тюрьме… А это кто? — огляделся смотрящий по сторонам. — Это зэки. Я в камере с бродягами…»

И тут Варяг с ужасом обнаружил, что лежит на полу. Надо подняться, чего бы этого ни стоило, и дойти до шконаря. Иначе позор!

— Глядите-кась, зенки открыл, — почти восторженно объявил Федя Лупатый. — Могу поспорить на пачку чая, что до шконки он не доползет. Не та у него кишка, чтобы надрываться.

— Это ты зря, посмотри, как он вылупился, — принял вызов Миша Питерский. — Такие ребята способны ползти на карачках от Мурманска до Владивостока.

Жильцам камеры был известен затянувшийся спор между Федей Лупатым и Мишкой Питерским. Если один из них присаживался, то другой непременно вставал, если один говорил, что нащупал что-то мягкое, то другой утверждал, что это колючее. Это были два антипода. И отличались они друг от друга в первую очередь внешне. Федя Лупатый был относительно молод и в свои тридцать лет все еще числился в пацанах, хотя по тюрьме ходил слушок о том, что смотрящий региона пытается вывести его в положенцы. Но кандидатура не проходила потому, что он не имел всех надлежащих заслуг перед блатным миром. К тому же Федя Лупатый был москвич. А Миша Питерский, ясное дело, — из Питера. Он уже разменял шестой десяток, но довольствовался скромным званием мужика, хотя по количеству пропаренных лет мог потягаться с самым закоренелым обитателем тюрьмы. Его голос на зонах звучал всегда веско, и блатные старались заполучить к себе в союзники такого крепкого зэка, каким был Миша.