Взять живым! (сборник) - Карпов Владимир Васильевич. Страница 39
А ведь уже четверо суток пехота без сна, на холоде, под витающей всюду смертью. «Сейчас там люди до того задубели, что о смерти, пожалуй, не думают, – размышлял Ромашкин. – Хоть бы уж мой взвод бросили им на помощь».
Иногда с НП долетал осипший, но все же громкий голос Гарбуза. Комиссар докладывал по телефону в дивизию:
– Красноармеец Нащокин с перебитыми ногами заряжает оружие и подает стрелкам. Пулеметчик Ефремов тоже ранен, но точным огнем прикрывает фланг роты.
«Вот Ефремов мой и отличился, – с удовольствием отметил Ромашкин. – Жив пока. А как другие ребята?»
Днем к разведчикам, где бы они ни находились, дважды приползал с термосом старшина Жмаченко. Кормил горячей душистой кашей, наливал по сто граммов. По-бабьи жалостливо смотрел на каждого, пока разведчики ели.
На исходе четвертого дня, когда люди изнемогли окончательно, полк оказался на старых позициях – тех, откуда начинал отступать. Но дальше, как ни лезли гитлеровцы, им хода не было. Ночью они оставили и нейтральную зону – убрались в свои полуразрушенные блиндажи.
Караваев устало сказал:
– Дело сделали. Теперь закрепиться – и ни шагу назад.
Он оперся лбом о стереотрубу и тут же заснул. Колокольцев стал давать батальонам распоряжения по организации охранения и разведки. А у другого телефона хрипел сорванным голосом Гарбуз. Для всех работа кончилась, а комиссару предстояло еще написать донесения об отличившихся и погибших, проверить, все ли накормлены, обеспечен ли отдых бойцам.
Разведчики тем временем вернулись в свой обжитой блиндаж. Натопленный и прибранный старшиной, он показался им родным домом. Тепло, светло, на столе хлеб и горячая каша с мясной подливкой, в ведерке прозрачная, как слеза, вода. Но не было сил в полной мере насладиться всей этой благодатью – раздеться, умыться, поесть неторопливо. Хотелось упасть прямо в проходе, закрыть глаза и спать, спать, спать.
Прилечь, однако, не пришлось. Прибежал посыльный из штаба: Ромашкина вызывал майор Колокольцев. Сам землисто-серый от усталости, начальник штаба сострадательно поглядел в глаза Ромашкину и мягко сказал:
– Знаете, голубчик, в каком состоянии полк? Все валятся с ног. Поэтому разделите свой взвод на три группы и выходите в нейтральную зону: на фланги и в центр. Ползите под самую проволоку немцев. Чтобы они сюрприза нам не преподнесли. Поняли? Спать будете завтра. Идите, голубчик, действуйте, да побыстрее. – Майор загадочно улыбнулся, поманил Ромашкина пальцем, доверительно шепнул: – Под Сталинградом наши перешли в наступление, по радио передали.
С Ромашкина будто тяжкий груз свалили. Тело оставалось по-прежнему усталым, но какой-то освежающий ветерок прошелся по душе: «Ну, теперь и у нас здесь фрицы попритихнут!»
Возвращаясь к себе, Василий думал: «Начну разговор с ребятами прямо с этой новости. Радость всем прибавит сил».
Когда подошел к блиндажу, услыхал скрипучий голос Голощапова, он с кем-то спорил:
– Никакой ты не особый человек, а самая что ни на есть обыкновенная затычка. Всем отдых в обороне – а разведчик за «языком» ходи, пехота залегла – ты в атаку ее подымай, где-то фрицы вклинились – опять разведчику спасать положение.
– Вот в этом и особость наша, – возразил Саша Пролеткин. – Никто не может, а ты моги.
– Кабы мы с тобой железные были, кабы пули бы от нас отскакивали, тогда ладно, а то ведь жизнь и у нас, как у всех, одна, – не сдавался Голощапов.
Ромашкин толкнул дверь.
Все, словно по команде, подняли на него осоловелые глаза. Угрюмо ждали: неужели опять какое-то задание? Каждому казалось: подняться нет сил.
– Братцы, наши перешли в наступление под Сталинградом! – звенящим от радости голосом объявил Ромашкин.
И сразу как бы стерлась с лиц усталость. Разведчики задвигались, заулыбались, загалдели весело:
– Значит, мы не зря выкладывались!
– Молодцы сталинградцы!
– А ведь им потяжелей нашего досталось!
Ромашкин выждал с минуту и продолжал:
– Собирайтесь, хлопцы, для нас еще одно дело есть, как говорится, не пыльное и денежное.
– Опять особое? – хитровато сощурив глаз, спросил Голощапов.
– Точно. Все в полку будут спать, а мы их должны караулить. Если ж и мы заснем, фрицы остатки полка перебьют, а нас за то свои к стенке поставят. Это вам, Голощапов, подходит?
– Мне в самый раз. После такой новости сдюжу. Ножом себя подкалывать буду, а не засну, – захорохорился Голощапов…
На правый фланг Ромашкин послал несколько разведчиков во главе с Коноплевым, на левый – другую группу под командованием Ивана Рогатина. Сам возглавил центральную.
Пока ползли к немецким заграждениям, самочувствие было вполне сносным. А забрались в воронки, и сразу стал одолевать сон. Толкали и тормошили друг друга, натирали снегом лицо, курили по очереди, прильнув к самому дну воронки, – ничто не помогало. Ромашкин искусал губы до крови, а сонливость все клонила голову к земле, склеивала глаза. Когда-то и где-то он вычитал, что в старину «заплечных дел мастера», пытая человека, не давали ему спать. И уже на вторые сутки у подвергавшегося пытке ослабевала воля, а на третьи он становился безумным. «Мы же не спим пятые сутки. И как-то держимся, соображаем, воюем!» – удивился Василий.
Это была самая длинная ночь в его жизни. И, наверное, такою же показалась она всем разведчикам. Утром Ромашкин поразился, как изменились ребята: иней не таял на их лицах! Промерзшие, посиневшие, они едва шевелились.
«Никогда бы не поверил раньше, что не спать труднее, чем добыть „языка”, и даже хуже, чем умереть сразу», – размышлял Ромашкин, шагая одеревеневшими ногами к жилью. А у блиндажа его опять поджидал посыльный из штаба. Василий чуть не вскрикнул от отчаяния, однако на этот раз его никто и никуда не вызывал. Посыльный лишь вручил газету.
– Комиссар товарищ Гарбуз велел вам отнести…
Ромашкин вошел в блиндаж, повесил автомат, нехотя, через силу развернул не измятый еще и потому гремевший, как жесть, газетный лист. Внимание привлек заголовок: «В последний час. Успешное наступление наших войск в районе гор. Сталинграда».
Дальше под этим броским заголовком следовало:
«На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда».
Мысли путались. Как в тумане, виделись и едва доходили до сознания слова: «…продвинулись на 60–70 километров… заняты города Калач, Абганерово… перерезаны обе железные дороги… захвачены за три дня боев 13 000 пленных… на поле боя более 14 000 трупов…»
Глаза Василия сами собой закрылись. Уже ничего не видя и не чувствуя, он стал падать набок. Старшина Жмаченко и Рогатин подхватили его, уложили на нары.
– Совсем дошел! – покачал головой Рогатин и тут же сам, как убитый, свалился рядом с Ромашкиным.
Жмаченко окинул взглядом блиндаж, и ему стало жутко: будто в белых саванах, повсюду лежали в неестественных позах безмолвные разведчики, и лица у них были, как у мертвецов, заострившиеся, бледные, щетинистые.
На столе высились горкой ломти хлеба, белели кубики сахара. Легкий пар поднимался над кашей, разложенной в алюминиевые котелки. И никто к этому не притронулся…
Капитан Люленков подразделял пленных немцев на «фанатиков», «мыслящих» и «размазню».
«Фанатики» преобладали в первые месяцы войны. На допросах они кричали «Хайль Гитлер!» и грозились всех повесить, когда Великая Германия завоюет Россию.
С «мыслящими» Люленков впервые встретился после нашей победы под Москвой. Эти на допросах сокрушенно покачивали головами, показания давали покорно и почти всегда точные.
«Размазня» густо потекла после разгрома 6-й немецкой армии под Сталинградом. Пленные из этой категории вытягивались в струнку, угодничали и плели такие басни, что это было хуже любой преднамеренной дезинформации. Люленков не любил «размазню».
У начальника полковой разведки постепенно сложилась своя, почти безотказная метода ведения допросов.