Я исповедуюсь - Кабре Жауме. Страница 74

В последние месяцы в Тюбингене я начал заранее скучать по этому городу, по пейзажам Баден-Вюртемберга и Шварцвальда и всему прочему – с Адриа происходило то же самое, что с Бернатом: он чувствовал себя счастливее, гонясь за чем-то недоступным, чем глядя на то, что его окружает. Он все больше думал: как же, черт возьми, я буду жить вдали от всего этого, когда вернусь в Барселону, а? И это притом что он заканчивал работу над диссертацией о Вико, которая стала для него своеобразным ядерным реактором, в который он поместил все свои размышления, – зная, что на выходе я получу целую россыпь идей, которыми смогу пользоваться всю жизнь. Это объясняет, любимая, почему я не захотел отвлекаться на различные сведения, которые могли нарушить течение моей жизни и философских штудий. И я старался не обращать на них внимания до тех пор, пока не привык больше о них не думать.

– Она… Нет, не блестящая – она глубокая. Я восхищен. А ваш немецкий безупречен, – сказал ему Косериу на следующий день после защиты диссертации. – Главное, не прекращайте исследований. А если вы станете склоняться к лингвистике, сообщите мне.

Адриа не знал тогда, что два дня и одну почти полностью бессонную ночь Косериу не отрываясь читал экземпляр его диссертации, взятый у одного из членов совета. Я узнал это несколько лет спустя от самого доктора Каменека. Но в тот день Адриа просто застыл на месте в пустом коридоре, глядя на удаляющегося Косериу, еще не осознав, что тот обнял его и сказал, что восхищается им, нет, что он восхищается его работой. Косериу признал, что…

– Что с тобой, Ардевол?

Он уже пять минут стоял в коридоре, совершенно оглушенный, и не слышал, как сзади подошел Каменек.

– Что? Я?

– Ты в порядке?

– Я… да… Да, да. Я…

Он неопределенно махнул рукой. Потом Каменек спросил Адриа, что он решил – оставаться ли в Тюбингене и продолжать свои изыскания или что-то другое, и он ответил, что у него много обязательств, он связан по рукам и ногам, – это была неправда, потому что на магазин ему было наплевать, ему недоставало только отцовского кабинета, а еще, пожалуй, хотелось скорее начать скучать по ледяному пейзажу Тюбингена. А еще он хотел быть ближе к воспоминаниям о Саре – без тебя я сам себе казался кастратом. Из-за всего этого я начинал понимать, что мне никогда не стать счастливым. Что наверняка никто не может стать счастливым. Счастье всегда там, впереди, рукой подать, но никак не дотянуться; наверняка никому никогда не дотянуться. Несмотря на радости, которые дарила ему жизнь, как, например, когда после полугодовой практически официальной ссоры ему позвонил Бернат и сказал: ты меня слышишь? Наконец-то он умер, так ему и надо! Можно наконец откупорить шампанское, слышишь? И потом прибавил: пришла пора Испании крепко задуматься, и отпустить на волю свои народы, и попросить исторического прощения.

– Хм…

– Что? Я не прав?

– Прав. Но похоже, ты совсем не знаешь Испанию.

– Посмотрим, посмотрим.

И с тем же напором:

– Да, я должен тебе кое-что сообщить.

– Ты ждешь ребенка?

– Да нет, я не шучу. Увидишь. Подожди пару дней.

И он повесил трубку, потому что звонок в Германию стоил целое состояние, он звонил с улицы, из автомата, его переполняла радость при мысли о том, что умер Франко, умер страшный людоед, умер серый волк, умерла злая муха и не будет больше кусаться. Просто бывают минуты, когда и хорошего человека может обрадовать чужая смерть.

Бернат не обманул: кроме подтверждения известия о смерти Франко, которое назавтра было на первой полосе всех газет, через пять дней Адриа получил лаконичное срочное письмо, в котором было написано: дорогой умник, помнишь – это-очень-плохо-очень-Все-неживое-эмоции-фальшивые-Не-знаю-почему-Я-считаю-это-просто-из-рук-вон-плохо-Я-не-знаю-кто-такой-Амадеу-и?что-хуже-всего-мне-на-это-наплевать-Про-Элизу-я-даже-не-говорю – помнишь? Ну так вот, этот рассказ без убедительных эмоций только что выиграл в Бланесе премию «Рекуль» [228]. В жюри там сидят умные люди. Я счастлив. Твой-друг-Бернат.

А-я-то-как-рад, ответил Адриа. Но-помни-что-если-ты-его-не-переписал-он-продолжает-быть-таким-же-плохим-Твой-друг-Адриа. И Бернат ответил мне телеграммой иди-в-задницу-тчк-Твой-друг-Бернат-тчк.

Когда я вернулся в Барселону, мне предложили читать курс истории эстетики и культуры в Барселонском университете, и я не раздумывая согласился, хотя это было мне совершенно не нужно. Было забавно: после стольких лет за границей я нашел работу в своем районе, в десяти минутах ходьбы от дома. И в первый же день, когда я пришел на кафедру обсудить детали моего устройства, я познакомился там с Лаурой. В первый же день! Блондинка, скорее невысокая, приветливая, улыбчивая и, хотя я этого еще не знал, в глубине души грустная. Она перешла на пятый курс и искала какого-то преподавателя, по-моему Серда?, чтобы обсудить с ним дипломную работу как раз о Косериу. Голубые глаза. Приятный голос. Нервные, не слишком ухоженные руки. И одеколон или духи – я до сих пор толком не знаю, какая между ними разница, – с необычным запахом. И Адриа улыбнулся, а она: здравствуйте, вы здесь работаете? А он: да я еще не знаю, а вы? А она: хотелось бы!

– Зря ты вернулся.

– Почему?

– Твое будущее в Германии.

– Кажется, кто-то не хотел, чтобы я уезжал. Как твоя скрипка?

– Я участвую в конкурсе на штатное место в оркестре города Барселоны.

– Это ведь очень хорошо?

– Ну да. Буду госслужащим.

– Нет, ты будешь скрипачом в хорошем оркестре, который может стать лучше.

– Если меня возьмут.

Он поколебался несколько секунд и добавил:

– И я женюсь на Текле. Будешь свидетелем?

– Конечно. Когда?

Между тем в моей жизни кое-что менялось. Я стал надевать очки для чтения, а волосы начали покидать меня без каких-либо объяснений. Я жил один в огромной квартире в Эшампле, загроможденной доставленными из Германии ящиками с книгами, – я никак не мог разобрать их и найти им место, в том числе потому, что в квартире недоставало полок. Но главное – я не смог уговорить Лолу Маленькую остаться.

– Прощай, Адриа, деточка.

– Как жаль, Лола Маленькая!

– Мне хочется пожить своей жизнью.

– Я понимаю. Но здесь по-прежнему твой дом.

– Послушай моего совета: подыщи новую служанку.

– Нет-нет. Если ты не… Нет, это невозможно.

Стал бы я плакать из-за расставания с Лолой Маленькой? Нет. Вместо этого я купил себе хорошее фортепиано и поставил его в родительскую комнату, которую превратил в свою. Коридор был очень широкий, и я скоро перестал замечать баррикады из нераспакованных ящиков с книгами.

– Но… Извини за такой вопрос, ладно?

– Что?

– У тебя есть свой дом?

– Конечно. Хотя я уже тысячу лет там не живу, у меня есть квартирка в Барселонете. Я ее недавно заново покрасила.

– Лола Маленькая!

– Что?

– Не обижайся, я… Я хотел бы подарить тебе что-нибудь. В благодарность.

– Я получила жалованье за каждый прожитый здесь день.

– Я не об этом. Я хочу сказать…

– Не нужно ничего говорить.

Лола взяла меня под руку и провела в столовую, она указала мне на голую стену, на которой больше не висел пейзаж Уржеля:

– Твоя мать сделала мне подарок, которого я не заслуживаю.

– Что я могу для тебя сделать?..

– Разобрать книги, а то здесь невозможно жить.

– Оставь, Лола Маленькая. Что я могу сделать для тебя?

– Дай мне уйти; я серьезно.

Я обнял ее и понял… Это ужасно, Сара, но мне кажется, что я любил Лолу Маленькую больше, чем свою мать.

Лола Маленькая ушла; на улице Льюрия больше не гремели трамваи, потому что городские власти заката франкизма сделали выбор в пользу прямого загрязнения окружающей среды и заменили их автобусами, оставив, однако, трамвайные пути, которые как магнитом притягивали скользивших и падавших на них мотоциклистов. И я затворился в квартире с намерением погрузиться в науку и забыть тебя. Обустроился в родительской спальне и стал спать на той самой кровати, на которой я родился в половине седьмого утра во вторник тридцатого апреля тысяча девятьсот сорок шестого года.