Я исповедуюсь - Кабре Жауме. Страница 86

– Вы очень мне помогли, брат Мюсс. Сейчас я уже начеку, и, когда воспоминания возвращаются, я могу оказывать им какое-то сопротивление.

– Это часто с вами бывает?

– Чаще, чем мне хотелось бы, брат. Потому что…

– Не называйте меня братом, я уже не монах, – перебил его доктор Мюсс. – Немного спустя после нашего знакомства я написал прошение в Рим.

Молчание бывшего брата Роберта было красноречивее любого вопроса, и брату Мюссу пришлось объяснить, что он покинул общину в поисках покаяния и, да простит меня Господь, в уверенности, что я принесу больше пользы, пытаясь помочь попавшим в беду несчастным, чем молясь в положенные часы в монастыре.

– Я понимаю вас.

– Мне не в чем упрекнуть монахов. Дело в моем душевном состоянии, и начальствующие правильно меня поняли.

– Вы просто святой, который подвизается в этой пустыне.

– Это далеко не пустыня. А я тем более не святой. Я медик, бывший монах, и просто практикую здесь как врач. И стараюсь исправлять произошедшее с другими зло.

– Меня беспокоит зло само по себе.

– Я знаю. Но я могу бороться только с его последствиями.

– Я хочу остаться здесь и помогать вам.

– Вам слишком много лет. Ведь вам уже за семьдесят?

– Это не важно. Я могу быть полезен.

– Нет, это невозможно.

Тон доктора Мюсса вдруг стал сухим. Как если бы собеседник глубоко оскорбил его. Руки Маттиаса Альпаэртса задрожали, и он спрятал их в карманы, чтобы доктор Мюсс этого не заметил.

– Когда на вас находит эта дрожь? – Доктор Мюсс указал на его руки, и Маттиас с трудом сдержал недовольную гримасу. Он положил руки перед собой – их била крупная дрожь.

– Когда на меня находят воспоминания. Иногда мне трудно поверить, что руки так двигаются помимо моей воли.

– Вы ничем не сможете помочь в больнице с такими руками.

Маттиас Альпаэртс взглянул ему в глаза. Последнее замечание было, мягко говоря, жестоким.

– Я много чем могу помочь, – обиженно сказал он. – Например, я могу работать в огороде. В Ахельском монастыре я научился обрабатывать землю.

– Брат Роберт… Маттиас… Не настаивайте. Вы должны вернуться домой.

– У меня нет дома. А здесь я могу быть полезен.

– Нет.

– Я не принимаю отказа.

Тогда брат Мюсс взял Маттиаса Альпаэртса под руку и отвел ужинать. Как и каждый вечер, единственным блюдом на ужин была клейкая пшенная каша, которую доктор разогревал на плитке. Они сели прямо в кабинете, превратив рабочий стол в обеденный. Доктор Мюсс открыл шкафчик, достал оттуда две тарелки, и Маттиас увидел, как тот что-то прячет – может быть, грязную тряпку – за пластиковый стакан. Пока они без аппетита ели, доктор объяснил, почему Маттиасу невозможно остаться в больнице ни в качестве санитара, ни в качестве садовника, ни в качестве повара, ни в качестве огородника, чтобы возделывать землю, которая не родит ни зернышка, пока с работника не сойдет семь кровавых потов.

В полночь, когда все спали, Маттиас Альпаэртс вошел в кабинет доктора Мюсса, и руки у него не дрожали. Он открыл шкафчик у окна и, светя себе карманным фонариком, нашел то, что искал. Он внимательно рассмотрел тряпку в скудном и неверном свете. Целую бесконечную минуту он колебался, не уверенный, что узнал ее. Вся его дрожь сконцентрировалась в сердце, которое, казалось, было готово выскочить наружу. Когда пропел петух, он принял решение и положил тряпку на место. Он почувствовал жжение в пальцах, то же жжение, что и Феликс Ардевол или я, когда чувствую, что желаемый предмет может навсегда ускользнуть из моих рук. Жжение и дрожь в кончиках пальцев. Хотя болезнь Маттиаса Альпаэртса была иной, чем у нас.

Он уехал еще до рассвета в фургончике, который привозил из Киконго лекарства и продукты, а еще каплю надежды для больных обширного региона, раскинувшегося от Квилу на тысячи квадратных километров.

Я вернулся из Парижа, понурив голову и поджав хвост. В то время Адриа Ардевол читал курс истории современной мысли многочисленным студентам, настроенным довольно скептически, несмотря на славу замкнутого-неприятного-ученого-который-делает-что-хочет-и?ни-с-кем-не-ходит-пить-кофе-ну-вообще-никогда-и?игнорирует-все-собрания-преподавателей-потому-что-он-выше-добра-и?зла, которую он уже начинал приобретать среди своих коллег в Барселонском университете. И несмотря на своеобразный престиж, связанный с почти подпольной публикацией двух тонких и скорее провокационных книжек «Французская революция» и «Маркс?», благодаря которым он начал приобретать поклонников и недоброжелателей. Поездка в Париж подорвала его силы, ему было на все наплевать, и не было ни малейшего желания говорить об Адорно [263].

Я больше не думал о тебе, Лола Маленькая, потому что мои мысли были заняты Сарой. Пока мне не позвонила какая-то непонятная женщина и не сказала: моя двоюродная сестра умерла – вы в списке людей, которым она просила об этом сообщить. Она назвала время и место, и мы обменялись дежурными соболезнованиями.

На похоронах присутствовало человек двадцать. Три-четыре лица показались мне смутно знакомыми, но мне не удалось ни с кем поздороваться, даже с позвонившей мне родственницей покойной. Дулорс Каррьо-и?Солежибер, Лола Маленькая (1910–1982), родившаяся и умершая в Барселонете, – подруга матери, добрая женщина, которая подложила мне настоящую свинью, потому что ее единственной и истинной семьей была моя мать. Вероятно, она была ее любовницей. А я не смог проститься с тобой с той теплотой, которую ты, несмотря ни на что, заслуживала.

– Эй-эй, сколько лет назад вы расстались? Двадцать?

– Ты что, какие двадцать! И потом, мы не расстались – нас разлучили.

– У нее, наверное, уже и внуки есть.

– А как ты думаешь, почему я не пытался найти другую женщину?

– Честно говоря, не знаю.

– Я объясню: каждый день, ну почти каждый, знаешь, о чем я думаю, ложась спать?

– Нет.

– Я думаю, сейчас прозвенит звонок: динь-дон…

– Твой звонок звучит дззз-дззз-дззз…

– Ну хорошо: дззз-дззз-дззз, я открываю, а там стоит Сара и говорит, что она ушла потому-то и потому-то, но не найдется ли теперь в твоей жизни для меня местечка, Адриа.

– Эй-эй, не надо, не плачь. Забудь об этом. Знаешь, это с какой стороны посмотреть. Может, все получилось к лучшему?

Бернат чувствовал себя неловко от такой непривычной откровенности Адриа.

Он вопросительно указал на шкаф, Адриа пожал плечами – Бернат истолковал это как «да, если хочешь», достал Виал и сыграл пару фантазий Телеманна [264], от которых я почувствовал себя лучше, – спасибо тебе, Бернат, дружище.

– Если тебе нужно еще выплакаться, плачь.

– Спасибо, что разрешил, – улыбнулся Адриа.

– Ты что-то совсем сдался.

– Меня сразило, что наши матери обошлись с нашей любовью как хотели, а мы попались в их ловушку.

– Ну и ладно. Ваших матерей больше нет, и ты можешь дальше…

– Что я могу дальше?

– Не знаю. Я хотел…

– Я завидую твоей эмоциональной стабильности.

– Какая там стабильность!

– Да-да. Вы с Теклой – раз-два…

– У меня нет взаимопонимания с Льуренсом.

– Сколько ему лет?

– Ему лишь бы противоречить.

– Не хочет заниматься скрипкой?

– Откуда ты знаешь?

– Знакомая история.

Адриа задумался. И покачал головой. Похоже, жизнь катится не по тем рельсам, заключил он наконец. А в воскресенье, как сорвавшийся алкоголик, он пошел развеяться на рынок Сан-Антони, навестил Муррала в его лавке, а тот кивком пригласил его следовать за собой. На этот раз речь шла о первых десяти страницах рукописи «Рене Мопрена» братьев Гонкуров [265], написанных ровным почерком, с некоторыми исправлениями на полях, и принадлежавших, согласно уверениям Муррала, Жюлю Гонкуру.

– Вы разбираетесь в литературе?