Кладезь бездны - Медведевич Ксения Павловна. Страница 17
Нерегиль аж прищурился от злости:
– Долг и честь – это для государя. Мой государь остался на западе. А ты – мой владелец. Это совсем другое дело. У находящейся в чьей-то собственности вещи чувства долга, чести и благородства нет и быть не может.
– Я понял, – покивал головой аль-Мамун. – Это последовательно. Если бы я считал себя вещью, я бы и на жизнь смотрел, как вещь. Но мне тут рассказали, что ты, оказывается, очень мучился совестью. Я ведь правильно понял, что именно совесть приказала тебе сбежать от убийцы брата, невестки и малолетнего племянника?..
С огромным удовлетворением Абдаллах пронаблюдал, как бледные пальцы стискивают край рубашки. Бледно-серые глазищи смигнули. Но на скулах только желваки проступили. Молчишь?..
– А вот это мне кажется непоследовательным. Ты либо про долг должен вспомнить, либо совестью не мучиться. Так мне кажется. Не хочешь определиться?
– А надо?
– Очень может пригодиться, – мягко заметил аль-Мамун.
При дворе и в городе делали ставки: как казнят нерегиля. Быстро или медленно. Снесут ли голову, или предварительно отрубят руку, поднявшуюся на верующих. Или вовсе распнут, а потом четвертуют – как от века поступали с государственными преступниками и предателями.
– Я не буду, – процедил нерегиль.
– Как знаешь, – усмехнулся халиф в ответ.
Они снова помолчали. В тополе над крышей шумел ветер.
– Можешь попросить меня о чем-нибудь, – сухо сказал аль-Мамун.
Тут нерегиль сник, и стало видно: узник не спит, причем давно. Покусав губу, Тарик опустил голову еще ниже и разродился просьбой:
– Прошу разрешения отослать госпоже Майесе письмо с извинениями.
Аль-Мамун медленно поднялся со своей подушки. Посмотрел на коленопреклоненного, ждущего, стрункой хребта дрожащего нерегиля. С наслаждением произнес:
– Отказано.
И вышел из комнаты.
Умм-Каср, вечер следующего дня
Иван, зал приемов Умм-Касра, не блистал роскошью. Простой сводчатый потолок, старая штукатурка по стенам. Роспись изображала стоявших спиной к спине танцовщиц: кокетливо поднимая ярко-зеленые юбки ярко-красной туфелькой, они наклоняли через вздернутое плечико золотые кувшины с вином. Волнистые локоны обвивали изящные головки, улыбались полные карминовые рты. У девушки с кувшином, что плескала рубиновой влагой прямо напротив Абу аль-Хайра, не хватало края косы с затейливой изумрудной заколкой – кусок штукатурки отвалился вместе с краской.
Роспись шла высоко над головами выстроившихся вдоль стен людей – хаджиб с помощниками как раз заканчивали разгораживать зал длинными веревками, выравнивая строй присутствующих.
По спине текло: то ли от волнения, то ли от сырой дождевой мглы, что пропитала сумерки, одежду и волосы. По самшитовой изгороди сада бил дождь, листики мелко дрожали под барабанной дробью капель. Волглый туман скрадывал ряд кипарисов и одиноко торчащий над крышами тополь. С моря дуло и несло мохнатые серо-черные тучи. Басра зимой, что вы хотите…
Кстати, несмотря на погоду, в какую только дома сидеть и греться у огня, ему доносили, что в Басре все толпятся на площади с помостом, а на окружающих улочках и вовсе не протолкнуться. Все балконы и окна раскуплены за большую цену еще неделю назад. От Умм-Касра до города всего-то пути по каналу аль-Файюм – так состоятельные люди загодя расставили скороходов, чтоб те немедля оповестили, как отойдет от причала дворца лодка с приговоренным. Не мокнуть же столько времени на улице в ожидании зрелища, в самом-то деле…
Напротив, под облупившейся росписью, стоял и мялся на коротких ножках эмир Басры. Должность он купил еще у главного вазира покойного аль-Амина, а сам был, понятное дело, из местных купцов. Как человеку невоенному, ему непривычны были положенная на приемах черная фараджийя жесткого сукна, черная же рубашка и черная хлопковая туника. И широкая ременная перевязь с длинным тяжелым мечом – меч на эмире Басры воистину смотрелся, как на ишаке боевое седло.
На свободном пятачке перед тронным тахтом сворачивали ковер четверо слуг-фаррашей. На ковре целовали землю и приветствовали эмира верующих – кое-кто и с почетной подушкой под задницей – сановники и знать. Ковер сворачивали, ибо халиф приказал стражникам привести нерегиля. Мда, Тарику за его художества ковра не полагалось. Точнее, полагалось, но не такого вида. Для нерегиля нужно стелить кожаный, на котором голову рубят.
Стража-хурс, что ввела в зал Тарика, оказалась сплошь из сумеречников – по-кошачьи легко вступая в зал, они даже не звенели доспехом.
По обычаю, который всегда казался Абу аль-Хайру издевательским, мятежного командующего заставили облачиться в придворный кафтан. Поэтому Тарик шел, как всегда вздернув голову и ни на кого не глядя, в черной одежде – и оттого еще больше походил на пойманную галку. Запястья ему связали, конец веревки держал шедший впереди гулям стражи.
Подведя нерегиля к голому месту перед халифским троном, воины надавили ему на плечи, заставляя встать на колени.
Кланяйся, про себя прошипел Абу аль-Хайр. Кланяйся, упрямая, злобная скотина, ты ж угробишь все, что еще не успел угробить, с тебя станется…
Присутствующие ахали и возмущенно переглядывались. Тарик и не думал склонять головы и отдавать церемониальный поклон. Хаджиб растерянно вертел головой и явно не знал, что делать. Наконец его прорвало: вытирая потный лоб краем чалмы, бедняга рявкнул:
– Приветствуй своего господина, как подобает, о нерегиль!
А Тарик развернулся к нему и громко ответил:
– А я не знаю, как мне подобает приветствовать моего господина, о Абу Муса! Если я все еще главнокомандующий, то почему меня схватили без суда, даже не объявив вину? А если нет – то почему мне велено надеть черный придворный цвет?
– Разрешаю целовать землю перед троном, – невозмутимо отозвался аль-Мамун со своего тронного тахта.
Черная спина Тарика переломилась в поклоне – ну наконец-то.
– Разрешаю подняться, – так же спокойно приказал халиф.
Тарик тут же выпрямился, как надгробный столбик.
– Тебя обвиняют в побеге, избиении верующих и нападении на харим своего господина.
Все ждали, затаив дыхание.
– Ты сбежал и скрывался от меня, о Тарик?
– Да, – кратко ответил нерегиль.
А что ему было еще отвечать?
– Ты убивал ашшаритов?
– Да.
– Напал ли ты на мой дом и моих домашних?
– Да.
Под вздохи и возмущенные перешептывания собравшихся аль-Мамун развел руки:
– По обычаям и законам аш-Шарийа за такие преступления предают смерти.
Снова потянулось молчание – Тарик ничего не ответил.
– До меня также дошли подробные известия о том, что ты делал в Медине, Тарик. Еще до меня дошли известия о том, по какой причине ты уклонялся от службы в течение столь долгого времени.
Опять длинная пауза. Как же тихо, хоть бы кашлянул кто. Или сморкнулся – холодное же время, самое время для соплей…
Халиф провел ладонью по короткой черной бородке:
– Однако я был бы последним глупцом, если бы казнил тебя, о Тарик. Ты храбро сражался с недругами и наказывал врагов веры. Что же до твоего побега, то ты повел себя не как раб, а как благороднейший из мужей, дорожащий своей честью. Об иных событиях я умолчу, ибо благородные люди это не обсуждают. Но я точно знаю: лучшего главнокомандующего у меня нет и не будет, клянусь Всевышним. Поднимись, ты свободен.
Зал потрясенно ахнул.
Стражник-сумеречник одним скрежещущим длинным движением вытянул из ножен меч и упер его острием в плиты пола перед Тариком. Тот медленно-медленно поднял связанные запястья. Сбоку, словно черный оборотень из сказки, вырос Якзан аль-Лауни, схватил за плотно намотанные веревки и полоснул ими сверху вниз по клинку. Путы распались, сумеречник убрал меч, и Тарик упал на освобожденные руки.
А халиф вдруг вынул из-под подушки железный жезл и зычным голосом крикнул: