Пляски теней (СИ) - Клецко Марина. Страница 4

– Не нам ее судить, – Владимир Петрович досадливо махнул рукой. Он был не любитель чужих семейных дрязг. Излишняя и неуместная патетика в речи священника его раздражала. «Того гляди, сейчас по церковно-славянски вещать начнет», – поморщился он, вспомнив длинные, туманные проповеди отца Петра во время воскресных служб. Машу Владимир Петрович знал давно, помнил ее еще совсем молоденькой худенькой девушкой.

– Как это не нам судить? – всхлипнула матушка Нина. – А кому же еще, как не нам? Позор-то какой на семье!

– Грех всему виной! А Мария – порочная, падшая женщина! – отрезал священник. – И, знаете ли, очень странно, что вы ее выгораживаете.

– Воровка к тому же. Семью ограбила, в доме лишь голые стены остались, – скороговоркой продолжила матушка Нина, тяжело вздохнула и удовлетворенно взглянула на застывших в немом удивлении гостей.

– Зачем вы нам все это рассказываете? Это ваши семейные дела, – начал было Владимир Петрович, но, увидев гневный блеск в глазах батюшки, осекся и замолчал.

– Позвольте, позвольте! Это не просто наши семейные дела! Речь идет о смертном грехе, который совершила известная всем нам особа. Все, и вы в том числе, должны об этом знать! Нам что, делать вид, что ничего не произошло? Потворствовать пороку? Нет. Грех нужно уничтожать в его зародыше, в самом зачатке. К тому же, мне глубоко больно и страшно за возможное и ваше падение: ведь вы продолжаете с Машей общаться, созваниваетесь. Она приезжала к вам в Петербург, приезжала с этим… – сглотнул воздух отец Петр. – Видите, мы многое, многое знаем… Не приведи Бог, пригласите ее к себе, по старой, так сказать, памяти, позовете сюда, в деревню! Хотите, чтобы она осквернила еще и ваше пространство?! Страшитесь порока, он может обольстить и вас. Сети лукавого крепки.

– Вы собственно о чем? Да она счастлива, и прекратите этот разговор. Средневековье какое-то! – не выдержав, в сердцах воскликнула Родмила Николаевна. – Так естественно и понятно, что каждый из нас хочет быть счастливым. Маша уехала, и слава Богу. Я бы на ее месте уже давно сбежала.

Поп с попадьей многозначительно переглянулись.

– Наша цель не счастье, – брезгливо покосившись на вздорную соседку, проговорил отец Петр. – Наша цель – быть с Богом. Спасаться и этому радоваться, а не наслаждаться, живя во грехе! Мы с матушкой настоятельно вам рекомендуем прекратить всякое общение с этой падшей женщиной. Слышите, всякое общение!

Повисло неловкое молчание. Матушка Нина, плотно сжав губы, в знак одобрения кивала головой, не переставая при этом цепко следить за реакцией гостей. Больно горяч батюшка, как бы не спугнул соседей…

– Пойдем, Мила. – Владимир Петрович неловко встал. Ему было как-то неудобно, совестно и стыдно. Стыдно не за себя. Он впервые видел отца Петра в подобном состоянии и испытывал тяжесть от того, что в общем-то вполне достойный человек, их давний сосед, священник, наконец, так душевно оголился, обнажив те качества, которые нормальный человек стыдиться выставлять наружу.

Возвратившись домой, Владимир Петрович и Родмила Николаевна долго молчали.

– Бред какой-то! – наконец взорвался Владимир Петрович. – Сюрр. Театр абсурда… Бред Кафки! Мила, это с нами сейчас так разговаривали? Это не сон? Еще и проповедь прочитал! Успел ведь на ночь глядя!

– Чего удивляться? – ответила Родмила Николаевна. – Сбрендили совсем на почве своей вседозволенности. Подумаешь, ослушались их! Тоже мне, трагедия! Послушание, послушание – совсем девку замордовали, вот и сбежала!

– Послушание… Через такое послушание можно человеческий облик потерять. Хотя некоторые, судя по всему, его уже потеряли, – Владимир Петрович в сердцах захлопнул распахнувшуюся от сквозняка дверь.

– Остынь, Володя, не трать нервы на эту дурь.

– Мальчишка, да он младше меня лет на двадцать! – все не мог успокоиться Владимир Петрович. – Как он смеет указывать, с кем и в какой форме нам общаться? Святоша...

– Да… Разошелся. С чего бы это? Какая омерзительная и постыдная сцена. А Маша молодец. Этакую оплеуху дала! «Есть упоение в бою, у самой бездны на краю»…. То ли еще будет. Да… Цепи послушания решили на нас накинуть, привыкли прихожанами повелевать, царьки деревенские. Но невольник, как говорится, не богомольник. – Родмила Николаевна удовлетворенно вздохнула. Боец по духу, она предвосхищала схватку, но даже в самых смелых своих предположениях не могла предугадать последствия этого разговора.

В соседнем доме тоже не ложились спать. Тучная женщина с моложавым лицом и худощавый сутулый мужчина, сидя за небольшим овальным столом, долго-долго о чем-то разговаривали. Он с нежностью гладил ее руки, маленькими глотками отпивал из бокала вино и улыбался. Впервые за долгое время он чувствовал успокоение. Оказалось, что все очень просто. Грех нужно обличать. Не держать в себе, не молчать, не скрывать, не прощать, а обличать. Во всеуслышание. Чтобы донести это до всех, до каждой заблудшей души, до самых потаенных глубин. Это его миссия. Это то, ради чего он отверг любовь, иссушил, испепелил свою плоть. Его обличительная проповедь сделает каждого человека, да что там человека – человечество! – лучше и чище. Впервые за несколько последних месяцев батюшка заснул умиротворенным и почти счастливым.

ГЛАВА 3

ЖЕРТВЕННОСТЬ

– Если я перестану тебя уважать, все разлетится. Оставь мне хоть что-нибудь. – Маша старалась не глядеть мужу в глаза. Больно видеть его таким беспомощным и слабым. Когда, в какой день, в какое мгновение она утратила веру в его исключительность? Перед ней, на старенькой деревянной кровати, полулежал, прислонившись к высоким пышным подушкам, Коля – тот, кто так долго наполнял ее жизнь каким-то высшим смыслом, светом, воздухом, интеллектуальным бисером рассыпал фантомы своей одаренности, едкими плевками высмеивая обывательскую пошлость усредненной в своей бездарности толпы. Когда, в какое мгновение, испепелилась ее жалкая, не знающая границ доверчивость?

Тоска.

Молчание.

В следующей жизни, в следующей жизни.

Уже ничего не исправить. Тупая тоска. Отчаяние.

Не брак, а зловонная мусорная свалка, где все в одной куче: бессмысленные мечты, иллюзии, обиды, склоки, равнодушие.

«Оставь надежду всяк сюда входящий».

Из распахнувшейся форточки плеснуло сырым запахом прелой листвы. Мелкий осенний дождь царапал окно. Все изрезано, истерто. Ослепительная в своем сиянии бабочка превратилась в скользкого серого червяка. Спазм в горле. Не могу так больше жить. Не могу.

Молчание.

– Ладно, вставай, уже полдень.

– Ты еще меня любишь?

– Нет.

Маша вышла из комнаты. Впереди еще один день. Белесый, сырой, промозглый. Какая-то бабья жалостливая жертвенность привела ее в эту семью, в этот дом, к этому уже давно не любимому мужчине. И винить некого. Сама во всем виновата. Ложь и самообман. И фантомы чужого успеха. Очередная гримаса судьбы. Жизнь остановилась, и вот он – тупик. Идти больше некуда. Тупик после бесконечных и бессмысленных вывертов жизни.

***

К крутым поворотам в своей судьбе Мария привыкла. Не будучи декабристкой по натуре, она, тем не менее, считала, что следовать за мужем куда угодно и когда угодно – меняя квартиры, города и страны – не только ее супружеский долг, но единственно возможный сценарий любой семейной жизни. Бесконечные переезды, не разобранные месяцами коробки, нищета, подавленность, безудержные творческие планы ее мужа и вновь неустроенность, беспокойные мысли о том, куда, в какую школу, пристроить детей – все это Мария сносила если не безропотно, то с неким философским смирением. Подумаешь, неустроенность… Разве это цена признания, славы, известности, которые вот-вот обрушаться на ее Николая?