Охота на тигра - Далекий Николай Александрович. Страница 16

Виселица, эсэсовец, переводчик, конвоиры и шеренга пленных.

Вдруг, очевидно по приказу эсэсовца, из шеренги вышел пленный с жетоном № 13. Люба сразу же узнала его — черное ведерко в руке. Она ужаснулась: сейчас на ее глазах состоится казнь, и будут вешать именно его, этого юношу. За что? В чем он провинился? Может быть, нашли тот злосчастный бутерброд, которым он намеревался поделиться с товарищами? Нашли, но он не сказал, кто дал ему хлеб... «Не узнают...» — сказал он тогда и грустно улыбнулся. Он был уверен, что никакая сила не заставит его сказать немцам правду. Окаменев от страха, Люба смотрела в окно.

Юрий Ключевский стоял около столба, лицом к товарищам. Он видел, как испуганно и вопрошающе смотрят на него Шевелев и Годун, и отвечал им едва заметным пожиманием плеч. Он понял, что сейчас по приказу коменданта его должны повесить, но не мог догадаться, и чем именно состоит его вина, вызвавшая такой гнев коменданта лагеря. Это лишало Юрия последней надежды найти какой-то спасительный выход.

Однако и сам Брюгель не смог бы объяснить, почему на этот раз он избрал своей жертвой измазанного краской молодого пленного с грустными мечтательными глазами. Правда, задайся он выяснением этого вопроса, вспомнил бы праздношатающегося, за которого вступился Верк, и то раздражение, какое вызвали у него надписи на стене. Он не мог подавить свою подсознательную неприязнь к людям, в глазах которых угадывался высокий интеллект, богатство духовного мира. Но Брюгель не был склонен к самоанализу и считал, что он вовсе и не выбирал, а всего лишь поманил пальцем к себе первого из пленных, на ком остановился его взгляд.

«Вот и конец, — думал Юрий, слыша, как учащенно и сильно бьется его сердце. — Какая-то роковая случайность, дикое недоразумение. Неужели Иван Степанович и Петр не сумеют без меня осуществить план побега? Заклинаю перед смертью, друзья, найдите в себе силы, совершите этот подвиг! Заклинаю, умоляю!» Глаза его, устремленные на Шевелева и Годуна, затуманились влагой. Неожиданно он вспомнил, что бутерброд девушки-кладовщицы все еще у него в кармане. Пропадет... Как глупо!

Брюгель оглянулся, поискал кого-то глазами и удовлетворенно кивнул головой — к виселице поспешно шагал начальник рембазы. Итак, все в сборе, можно начинать. Переводчик откашлялся, приготовившись орать во всю глотку.

Оберштурмфюрер заложил руки за спину, сделал шаг вперед.

Верк подчеркнуто невозмутимо оглядел застывшую шеренгу и даже изобразил на своей физиономии что-то похожее на улыбку. Он знал, что предстоящая казнь вызовет у него неприятное, тягостное чувство — тут уж ничего не поделаешь, такой характер, — но больше всего боялся, что Брюгель догадается об этом, и старался показать, будто присутствие при казни доставляет ему некоторое удовольствие.

Тут взгляд Верка остановился на пленном № 13, стоявшем по-прежнему у столба с пустым черным ведром, из которого косо торчала деревянная ручка кисти. Верк понял, кого собирается повесить Брюгель, и понял также, что если он, Верк, сию же минуту не вмешается, то эсэсовец совершит глупость, которая сведет на нет весь эффект от его, не так уж плохо придуманной, профилактической акции. И к тому же, если сразу не поставить эсэсовца на место, он будет продолжать под разными предлогами вмешиваться в дела ремонтной базы, нарушать производственный ритм, портить нервы. Брюгелю это, видимо, очень нравится. Нет, этого допустить нельзя.

Комендант начал говорить, делая частые и продолжительные паузы, чтобы переводчик успевал за ним.

— Мы пошли навстречу вашим желаниям...

...Мы улучшили ваш рацион...

...но среди вас нашелся...

Верк решительно дернул эсэсовца за рукав.

— Один момент, оберштурмфюрер. Отойдемте, мне нужно сказать вам несколько слов.

— Потом, потом, — зашипел комендант лагеря. — Не мешайте.

— Нам нужно поговорить сейчас же, — настаивал Верк. — Немедленно. Иначе будет поздно.

Они отошли на несколько шагов в сторону, Брюгель бросал па Верка взгляды, полные ненависти.

— Что за манера путаться под ногами. Не умеете сами...

— Оберштурмфюрер, выслушайте меня, — сдерживая ярость, как можно спокойнее произнес начальник рембазы. — Этого пленного вешать нельзя.

— Почему?

— Смысл акции, как я понимаю, заключается в том, чтобы ремонтные рабочие поверили, будто их товарищ действительно пытался заняться саботажем и тут же был разоблачен нами. Не так ли?

— Так, так. Ведь всё уже решено, обо всем мы договорились. Сейчас не время для бесплодных теоретических рассуждений. — Брюгель сделал шаг к виселице.

— Один момент, — удержал его Верк. — Это очень важно, оберштурмфюрер. Мы собираемся внушить пленным, что любая попытка саботажа с их стороны будет немедленно раскрыта и повлечет самые суровые наказания.

— Наконец-то вы поняли мой замысел...

— Но ведь в ваши расчеты не входит, чтобы ваш замысел был раскрыт пленными?

— Они будут убеждены, что...

— Нет, они догадаются, что мы казнили человека, даже не помышлявшего о саботаже, казнили первого попавшегося нам на глаза только для того, чтобы запугать их.

— Глупости! Вы переоцениваете умственные способности этих ублюдков.

— Но тут не нужно особых способностей. Пленный, которого вы выбрали для казни как саботажника, единственный из них, который еще не принимал участия в ремонте. Он даже близко не подходил к танкам. Они все это знают, так как вчера и сегодня пленный № 13 по моему приказу делал надписи и заготовлял жетоны.

— Я не знал, что у вас уже появились любимчики...

Верк смерил эсэсовца презрительным взглядом, давая понять, что он не собирается отвечать на такие дурацкие шпильки.

— Вы можете повесить любого из них или всех вместе, это ваше дело. Но, оберштурмфюрер, я должен еще раз подчеркнуть, что, повесив этого, именно этого пленного, вы убедите их, что действовали вслепую и что в будущем вы не в состоянии будете определить, кто виновен в саботаже, если такой обнаружится. Вместо идеи вины и торжества справедливого наказания, возмездия вы внушите им идею возможности действовать безнаказанно, сваливать свою вину на других. Вместо страха вы будете вызывать у них насмешку. Вы поняли меня, оберштурмфюрер? Если не поняли, я изложу свою мысль более четко и пространно в рапортах о случившемся, которые будут отправлены моему и вашему начальнику.

Брюгель слушал, стиснув зубы. Снова «инженеришка» взял над ним верх. Отстаивать свое ошибочное решение было опасно. Но отменить казнь означало полностью признать себя побежденным, потерять лицо. В такое глупое положение оберштурмфюрер давно не попадал. И вдруг Брюгеля осенило — ведь он еще не успел объявить пленного с жетоном № 13 саботажником. Комендант мог вызвать пленного из шеренги по другому поводу, допустим, только для того, чтобы тот написал (он ведь художник) на доске, которая будет красоваться на груди у повешенного, одно словечко — «Саботажник». Выход был найден.

— Благодарю, гауптман. Ваше замечание справедливо. Рад, что вы с таким пониманием относитесь к моим задачам и обязанностям.

Комендант лагеря с кислой миной, но учтиво козырнул Верку и направился к виселице.

Ключевский стоял перед строем. Мысленно он уже испытал все, что испытывает человек, которого казнят на виселице: страх, сменяющийся оцепенением, отвращение, когда веревка впервые коснулась шеи, бег беспорядочных мыслей, мелькание образов, ужас от внезапной боли, муки удушья и избавление от всего этого — потеря сознания, спасительный переход в небытие. Близкая смерть уже была чем-то окончательно решенным, неизбежным и не страшила его; страшило то, что, возможно, его великолепный замысел побега, который стал главной целью его жизни и уже существовал как бы самостоятельно, отдельно, независимо от него, не будет кем-либо осуществлен, умрет вместе с ним. Две смерти... Как это тяжело, несправедливо. И еще мучила мысль, что не сумел передать друзьям бутерброд.

Он услышал шаги позади себя, оглянулся, его охватило желание огреть ведерком по голове ненавистного эсэсовца. Но при одном взгляде на лица оберштурмфюрера и технического гауптмана он сразу же сообразил: что-то изменилось в первоначальном решении немцев и изменилось в его пользу — он будет жить. Да, он будет жить!