Самый жестокий месяц - Пенни Луиз. Страница 26

Она посмотрела на себя в зеркало. Короткие рыжеватые волосы, карие глаза, кожа с красными отметинами от многочисленных угрей. Хотя Николь была худощавой, ее лицо всегда казалось слегка опухшим – прямо-таки воздушный шарик с волосами.

Она втянула щеки, закусила их зубами. Ничего лучше этого она и не ждала в жизни.

У нее были отцовские черты лица и материнский характер. Ей всегда это говорили; впрочем, она не питала особой любви к матери и нередко спрашивала себя, не делают ли это ее дядюшки и тетушки намеренно, чтобы позлить племянницу. Мать ее умерла скоропостижно – сегодня была жива, а на следующий день ее уже не стало.

Ее мать всегда была чужаком в семье. Говорливые дядюшки и тетушки Иветт Николь лишь терпели ее мать, но никогда не любили. Не уважали. Не принимали. Хотя она и старалась, видит бог. Все мелкие предрассудки и мнения Николевых становились ее предрассудками и мнениями. Но родственники только смеялись над ней и меняли мнения на другие.

Она была жалкой. Всегда пыталась стать своей, завоевать любовь людей, которые не собирались ее любить и ненавидели за эти попытки.

«Ты вылитая мать». Эти слова, произнесенные с сильным акцентом, все время звучали в ушах Николь. Похоже, это были единственные слова, которые ее дядюшки и тетушки знали по-французски. Она запомнила их, как запоминают ругательства. «Черт. Проклятье. Ты просто вылитая мать. Ужас».

Нет, она любила отца. И отец ее любил. И защищал от хора ругательств, намеков и оскорблений в их собственном доме.

– Не мажься косметикой, – раздался его голос из-за двери ванной.

Николь улыбнулась. Он явно считал, что она и без того красива.

– Без косметики ты выглядишь моложе. Более уязвимой.

– Папа, я офицер Квебекской полиции. Работаю в отделе по расследованию убийств. Я вовсе не хочу выглядеть уязвимой.

Он все время пытался вынудить ее прибегать к всевозможным трюкам, чтобы понравиться людям. Но она знала, что трюки бесполезны. Она все равно не будет нравиться людям. Никогда не нравилась.

Ее босс позвонил вчера, прервал пасхальный ланч с родственниками. Все разговоры за столом были о том, насколько лучше жить в Румынии, или Югославии, или Чешской Республике. Они говорили на родном языке, суетились и кричали, когда она не понимала. Но она понимала достаточно, чтобы услышать: они каждый год спрашивают ее отца, почему он не красит пасхальные яйца и не печет куличи. Они постоянно пытались уличить его в каком-нибудь грехе. Никто ни разу не сказал о ее новой прическе, новой одежде, не спросил о ее работе. Господи боже, ведь она была не кто-нибудь, а агент Квебекской полиции. Единственный человек, который добился успеха во всей их дурацкой семье. Неужели они не могли спросить ее об этом? Нет. Да будь она треклятым крашеным пасхальным яйцом, они и то проявили бы к ней больше интереса.

С телефоном в руке Николь пробежала по коридору в ванную, чтобы босс не слышал насмешек над ней и кудахтанья вместо смеха.

– Вы помните, о чем мы говорили несколько месяцев назад?

– О деле Арно?

– Да. Но вы никогда не должны упоминать это имя. Вам ясно?

– Да, сэр.

Он относился к ней как к ребенку.

– Тут открылось одно дело. Уверенности в том, что это убийство, нет, но если будет, вас включат в команду. Я распорядился. Пора. Вы уверены, что сможете сделать это, агент Николь? Если нет, лучше сразу скажите мне об этом. На карту поставлено слишком многое.

– Я смогу, сэр.

И, произнося эти слова, она в них верила. Вчера. Но вот наступило сегодня. Это было убийство. Ее время пришло.

И она была испугана до смерти. Менее чем через два часа она окажется в Трех Соснах вместе с остальной командой. Но если все остальные будут искать убийцу, она попытается найти предателя в рядах Квебекской полиции. Нет, не найти. Вывести на чистую воду, чтобы он предстал перед судом.

Агент Иветт Николь любила тайны. Она любила собирать тайны других людей и хранить свои собственные. Она высаживала их в своем секретном саду, строила вокруг них стену, поливала, холила, выращивала.

Она умела хранить тайны. И наверное, босс выбрал ее именно за это качество. Но она подозревала, что причина была более приземленной. «Ты можешь это сделать, – убежденно сказала себе Николь. – Ты блестящая, смелая, красивая».

Дрожащей рукой она поднесла тюбик помады к губам. Опустив его на мгновение, посмотрела на девицу в зеркале.

«Не облажайся».

Обхватив запястье одной руки другой, она поднесла тюбик дешевой красной помады к губам, словно ее голова была пасхальным яйцом, а она собиралась его раскрасить. В конечном счете родители будут гордиться ею.

Агент Изабель Лакост стояла ясным утром на дороге перед старым домом Хадли и смотрела на неровную, вспученную дорожку. Впечатление было такое, будто кто-то пытался выбраться из земли.

Ее отвага дошла до своего предела. Проведя более пяти лет в отделе со старшим инспектором Гамашем, сталкиваясь с неуравновешенными и слабоумными убийцами, она вдруг спасовала перед этим домом. Она заставила себя простоять там еще несколько секунд, потом развернулась и пошла прочь, чувствуя, что дом смотрит ей в спину. Она ускорила шаг и наконец побежала к своей машине.

Глубоко вздохнув, Лакост снова повернулась лицом к дому. Ей нужно было войти в дом. Но как? Войти одной? Это было невозможно; она знала, что никогда не сможет переступить этот порог в одиночестве. Ей нужен был спутник. Она посмотрела на деревню – на дымки, поднимающиеся из труб, на свет в окнах, представила людей, допивающих первую чашку кофе, доедающих теплые тосты с джемом, – и задумалась, кого же из них выбрать. Ее одолевало до странности сильное чувство, и она спрашивала себя, не то же ли самое чувствовали судьи, когда в Канаде еще существовала смертная казнь.

Потом ее взгляд остановился на одном из домов. И тут она поняла, что с самого начала знала, кого выберет.

– Я открою! – крикнула Клара из своей мастерской.

Она сегодня поднялась рано, надеясь в свежем утреннем воздухе увидеть то, что увидел Питер несколько дней назад. Изъян в своей работе. Неточные цвета. Может быть, неверный оттенок синего? Или зеленого? Может быть, голубовато-зеленый, а не светло-зеленый? Она намеренно держалась подальше от цвета морской волны, но, возможно, в этом-то и состояла ее ошибка?

Через неделю ей нужно было закончить картину, которую ждал Дени Фортен.

Времени оставалось всего ничего. А с полотном было что-то не так, и она не могла понять, в чем дело. Она сидела на табуретке, прихлебывая крепкий утренний кофе и уминая монреальский бублик в надежде, что весеннее солнце даст ей подсказку.

Но солнце молчало.

«Боже, что же мне делать?»

В этот момент кто-то постучал в дверь. Клара подумала, что это, вероятно, Господь Бог, но потом все же решила, что Бог не стучится в дверь.

– Нет-нет, ты работаешь, – сказал Питер из кухни, посмотрев на часы: время перевалило за семь. – Я сам открою.

Он ненавидел себя за то, что ляпнул по поводу картины Клары. И несколько раз пытался сказать ей, что в тот раз отреагировал слишком эмоционально. Все как раз наоборот. В ее работе нет изъянов. Но Клара решила, что он просто хочет ее утешить. Ей и в голову не приходило, что в первый раз он ей солгал. Что она написала блестящую картину. Что картина великолепная, необыкновенная, что ему не подобрать слов, чтобы описать ее достоинства.

Да, владельцам галерей и декораторам нравились работы Питера. Он брал предметы из жизни, скажем прутик, и приближал его до такой степени, что тот становился неузнаваемым, а его полотно превращалось чуть ли не в абстрактное. По какой-то причине мысль о сокрытии истины привлекала его. Критики описывали его работы такими словами, как «сложные», «глубокие» и «привлекательные». И ему этого хватало, пока он не увидел картину Клары. Теперь ему было необходимо, чтобы кто-то, хотя бы один человек, посмотрев его работы, назвал их великолепными.