Самый жестокий месяц - Пенни Луиз. Страница 48

– Да, он говорил об этом за ланчем.

– И?..

– Похоже, его это мало взволновало. Он даже посмеялся.

«Гамаш смеется, – подумал Бребёф. – Он подвергается явным личным нападкам, но при этом смеется».

– Это нормально. Именно этого я и ожидал.

Так оно и было. Но он надеялся на что-то еще. В своих снах наяву он видел потрясение, уязвленность на знакомом лице. Он даже воображал себе, как Гамаш звонит ему, лучшему другу, и просит его поддержки и совета. А какой совет Мишель Бребёф подготовил и несколько раз повторил про себя?

«Не дай им взять верх над тобой, Арман. Сосредоточься на расследовании, а остальное я возьму на себя».

И тогда Арман Гамаш расслабится, уверенный, что друг защитит его. Он выкинет все из головы и будет заниматься только поисками убийцы. И не увидит опасности, надвигающейся на него из длинной мрачной тени, которую сам и создал.

Гамаш уже успел осмотреть чердак, где, включив фонарик, напугал нескольких летучих мышей и себя. Он осмотрел все спальни, туалеты, стенные шкафы. Он целеустремленно прошел через затянутую паутиной гостиную с ее лепниной и большим камином и оказался в столовой.

Тут произошла странная вещь. Неожиданно Гамаш почувствовал аппетитный аромат хорошо приготовленной еды. Он ощущал запахи воскресного жаркого, сочной подливки, картошки и пастернака. Он чувствовал запах карамелизированного лука и свежего, горячего хлеба. И даже красного вина.

И еще он услышал смех и разговор. Он остановился как загипнотизированный в темной столовой. Неужели дом пытается соблазнить его? Хочет, чтобы он расслабился? Опасный дом, который знает, что еда производит на него такое действие. Это странное впечатление осталось – впечатление о происходящем здесь обеде, который состоялся давным-давно и участники которого давно умерли и лежали в земле. Люди, которые когда-то были здесь счастливы. Он знал, что это игра его воображения. Всего лишь игра.

Гамаш вышел из столовой. Если в доме прятался кто-то или что-то, Гамаш знал, где его искать.

В подвале.

Он потянулся к ручке двери. Она была керамическая, холодная на ощупь. Дверь со скрипом открылась.

– Ты вернулся, – взмахом руки приветствовала Бовуара агент Лакост, игнорируя Николь. – Ну и как оно прошло?

– Вот, принес.

Он швырнул школьный ежегодник на стол и рассказал Лакост о разговоре с Хейзел и Софи.

– И что ты думаешь? – спросила Лакост, поразмыслив над тем, что сказал Бовуар. – Софи любила Мадлен или ненавидела ее?

– Не знаю. Все сложно. Может быть и так и так.

Лакост кивнула:

– Многие девочки влюбляются в зрелых женщин. Учительниц, писательниц, спортсменок. Я вот была влюблена в Хелен Келлер [54].

Бовуар не знал, кто такая Хелен Келлер, но мысль о страстных отношения Лакост с Хелен заставила его замереть. Он представил себе потные переплетенные тела…

– Она была слепой и глухой, – сказала Лакост, достаточно хорошо знавшая Бовуара, чтобы догадаться о его реакции. – И вообще к тому времени уже умерла.

Это сообщение резко изменило тот образ, что возник перед его мысленным взором. Бовуар моргнул, окончательно прогоняя его.

– Какая неудача.

– И еще она была блестящим человеком.

– Но мертвым.

– Верно. И это, боюсь, сильно испортило наши отношения. Но я все еще восхищаюсь ею. Поразительная женщина. Она сказала: «Во всем есть свои чудеса, даже в темноте и безмолвии». – Тут Лакост поняла, что забылась. – Так о чем мы говорили?

– О любви, – подсказала Николь и тут же пожалела об этом.

Она хотела, чтобы они забыли о ее присутствии.

Бовуар и Лакост повернулись и удивленно посмотрели на нее: оказывается, она здесь и, оказывается, она сказала что-то полезное.

– Ты и правда была влюблена в Хелен Келлер? – спросила Николь. – Она же была чокнутая. Я видела кино про нее.

Лакост посмотрела на нее уничижительным взглядом. Даже без отвращения. Она посмотрела так, что Николь просто исчезла.

«Темнота и безмолвие, – думала Николь. – Это не всегда так уж чудесно».

Инспектор Бовуар и агент Лакост повернулись к ней спиной и пошли прочь.

– Значит, по-твоему, для девицы возраста Софи такой сумбур в голове – это вполне нормально? – спросил Бовуар у Лакост.

– У многих так бывает. Их переполняют эмоции. Так что ее любовь к Мадлен Фавро и последующая ненависть – вещи вполне естественные. А потом она снова могла прийти в восторг от нее. Ты посмотри на отношения большинства девочек с их матерями. Я звонила в лабораторию, – сказала Лакост. – Отчет по взлому спальни будет готов только утром, но коронер отправила по электронке предварительный отчет и сказала, что заглянет сюда по пути домой. Хочет поговорить с шефом в бистро приблизительно через час.

– Где он? – спросил Бовуар.

– Все еще в старом доме Хадли.

– Один?

– Нет. Там еще и Лемье. Мне нужно поговорить с тобой кое о чем.

Она бросила взгляд в сторону Николь, которая теперь сидела за своим столом, уставившись в монитор. Наверняка играет в пасьянс, предположила Лакост.

– Почему бы нам не прогуляться? Глотнуть воздуха перед грозой, – сказал Бовуар.

– Какой грозой?

Она последовала за ним. Он открыл дверь и кивнул.

Лакост видела только голубое небо и редкие облачка. День был превосходный. Она посмотрела на Бовуара в профиль: он с мрачным выражением уставился в небо. Лакост тоже присмотрелась. И увидела это – над темным сосновым лесом на кромке холма за старым домом Хадли. Словно черный купол поднимался над горизонтом, веселый, яркий и искусственный.

– Что это?

– Гроза. За городом это более театральное зрелище. В городе за множеством зданий мы ничего толком не видим.

Он махнул рукой в сторону купола, словно любая гроза являла собой приближение чего-то злобного.

Бовуар снова натянул на себя куртку и, когда они вышли за дверь, направился к каменному мосту в сторону Трех Сосен, но Лакост замешкалась.

– Не возражаешь, если мы пойдем туда? – Она показала в противоположном направлении от деревни.

Он увидел привлекательную петляющую грунтовую дорогу, уходящую в лес. Впереди виднелись разросшиеся деревья, они чуть не касались кронами, образуя арку. Летом там будет тенистое пространство, но сейчас, ранней весной, на ветках были только почки, похожие на крохотные зеленые вспышки, и солнце легко проникало сквозь ветки. Они молча вошли в мир сладких запахов и птичьего щебета. Бовуар вспомнил слова Жиля Сандона. Деревья говорят. А еще, может быть, они поют.

Наконец Лакост уверилась, что никто, а в особенности Николь, их не услышит.

– Расскажи мне о деле Арно.

Гамаш смотрел в темноту и безмолвие. Один раз он уже побывал в этом подвале. Тогда он открыл эту дверь в разгар грозы, в темноте; в отчаянной спешке он искал похищенную женщину. Сделал шаг и провалился в никуда. Это было похоже на сбывшийся кошмар. Он пересек порог, разделявший этот мир и пустоту. Ни света, ни звезд.

И упал. Как и остальные, пришедшие с ним. В саднящую и окровавленную груду на полу внизу.

Старый дом Хадли защищал себя. Казалось, что малые вмешательства в его жизнь он еще мог выносить. Но чем глубже вы заходили в него, тем более нетерпимым и озлобленным становился дом. Рука Гамаша инстинктивно залезла в брючный карман, потом появилась снова. Пустая.

Затем он вспомнил о Библии в кармане и почувствовал себя лучше. Он сам в церковь не ходил, но не сомневался в силе веры. И символов. И тут Гамаш вспомнил о другой книге, найденной им на месте преступления, и вся его успокоенность мигом улетучилась, словно кто-то вытащил ее из него и швырнул в пустоту внизу.

Он осветил фонариком лестницу, ведущую в подвал. На сей раз, по крайней мере, все ступеньки были на месте. Он осторожно поставил свою большую ногу на первую ступеньку, убедился, что она выдержит его вес. Глубоко вздохнул и двинулся вниз.