Цвет пурпурный - Уокер Элис. Страница 40

Ну-ка, дай я взгляну, говарю ей. Отобрала у нее бумажку и читаю вслух: Пуганая ворона куста боится.

Я же тебе говарю, Шик мне говарит.

Чево ты мне говаришь? спрашиваю. Я такая глупая, до меня все еще никак не доходит. Плюс к тому, я сама давно уже о мальчишках не думаю. А о мущинах и вапще никогда не думала.

В прошлом годе, говарит мне Шик, я наняла новенького, в оркестр. Я сначала не хотела, потому как он ни на чем, кроме флейты, не умел играть. Где это слыхано, чтобы блюзы на флейте играли? Я лично такого не слыхала. Оказалось, как раз флейты блюзам и не хватало, я сразу это поняла, как Жерменову музыку услышала.

Жермен? спрашиваю.

Ну да, говорит, Жермен. И кто только это имечко придумал? Однако ему идет.

Тут ее понесло. Начала мне ево достоинства расписывать, будто мне до смерти надо про них слышать.

Ах, она говорит, он такой маленький. Он такой хорошенький. Попка у него прелесть. Она настолько привыкла мне все рассказывать, што остановиться не может, и с каждой секундой вид у нее становится все более влюбленный. Когда она про его стройные быстрые ножки закончила да перешла к его медово-каштановым кудрям, мне совсем тошно стало.

Хватит, говорю. Прекрати, Шик, ты меня просто убиваешь.

Она на полуслове остановилась. Личико скривилось, и из глаз слезы покатились. О Господи, говорит, Сили, извини. Мне до смерти хотелось рассказать кому-нибудь. А кому же и рассказывать, как не тебе.

Да, говорю я, если бы слова были пулями, я бы уже была труп.

Она уткнула лицо в ладони и заплакала. Сили, говорит она сквозь решетку пальцев, я же все равно тебя люблю.

Я сижу и просто смотрю на нее. Суп мой с пельменями ледышкой в желудке.

Ну што ты так расстроилась? спросила она меня, когда мы домой вернулись. Из-за Грейди ты же никогда не переживала. А он мне мужем был.

При Грейди у тебя глаза так не блестели, думаю я. Но не говорю. Я уже так далеко, что слов у меня нет.

И то правда, говорит она, Грейди такой занудный, Господи Иисусе. Одного разговору, что про баб да про анашу, вот и весь Грейди. Но все-таки.

Я молчу.

Она шутить пробует. Уж как я обрадовалась, когда он за Марией Агнессой приударил, говарит, А в постели он каков. Не знаю, кто ему инструкции давал, наверное, продавец мебели.

Я ничего не говорю. Тишина, холод, пустота. Вся тройка тут.

Ты заметила, когда они оба в Панаму уезжали, я ни слезинки не уронила? А сейчас и самой интересно, говорит, как они там, в Панаме-то.

Бедная Мария Агнесса, думаю я про себя. Кто бы мог подумать, что старый зануда Грейди дойдет до того, што будет анашу разводить в Панаме?

Денег у них, конешно, куча, Шик продолжает. Если ее письмам верить, она бы всех нас здесь своимим нарядами за пояс заткнула. И опять же, что ни говори, а Грейди ей петь разрешает. Если у нее хоть одна песня в башке оставши. Но в Панаму-то зачем? Это где вообще? Где Куба, што ли? Надо нам, мисс Сили, на Кубу махнуть. Там народ только и делает, што в рулетку играет да всяко развлекается. Цветных там много, таких как Мария Агнесса, и совсем черных, как мы с тобой. В одной семье все разного цвета. Попробуй только себя за белого выдать, так тебе тут же бабушку припомнят.

Я молчу и молюсь, штобы мне умереть на этом месте и больше никогда ничего не говорить.

Ладно, говорит Шик, это началось, когда ты в свой дом уехала. Я скучала по тебе, Сили. Ты же знаешь, я женщина горячая.

Я пашла, взяла кусок бумаги, от выкроек остаток, и написала ей записку. В записке говорилось, Заткнись.

Послушай, Сили, говорит она, Я хочу, штоб ты поняла. Погляди на меня. Я же уже немолодая. И толстая. Кроме тебя, никто меня красивой не считает. Так мне казалось. Подумай сама. Ему девятнадцать. Ну сколько это может продолжаться?

Все равно, он мущина, написала я на листке.

Да, говорит она, я знаю, как ты к ним относишся. Но я-то не так. Я не настолько глупа, штобы принимать их серьезно, но некоторые из них очень даже забавные.

Помилосердствуй, пишу я ей.

Слушай, Сили, говорит она, дай мне шесть месяцев. Шесть месяцев на последний взбрык. Мне это необходимо, Сили. Я слишком слабая, мне не устоять. Просто отпусти меня на шесть месяцев, и потом мы будем вместе, как раньше.

Как раньше это вряд ли, написала я.

Сили, говорит она, скажи мне, ты любишь меня? На коленки встала и слезами заливается. А мне так больно, невозможно передать как. Почему сердце не останавливается, раз так больно? Што ж поделать, женщина же я все-таки. Я люблю тебя, говорю ей, что бы ни случилось, и что бы ты ни сделала, я люблю тебя.

Она еще немного похныкала, головой к моему стулу прислонившись. Спасибо, говарит.

Я не могу больше в твоем доме оставаться, говарю я ей.

Но, Сили, говорит она, как ты можешь меня бросить. Ты же мне друг. Я люблю этого мальчика, и мне ужас как страшно. Он треть меня по возрасту, столько же по толщине. И даже по цвету. Она попробовала засмеяться. Знаешь, придет время, он мне сделает больнее, чем я тебе сейчас. Не уезжай, пожалуйста.

Тут в дверь позвонили. Шик вытерла слезы и пошла открывать. Открыла, увидела, кто там, и сразу вышла. Слышу, машина от дома отъехала. Я пошла спать, но и сон не наведался ко мне в эту ночь.

Молись за меня,

Твоя сестра Сили.

Если я еще жива, так это потому што смотрю, как Генриетка цепляется за свою жизнь. Ох, как она воюет. Когда у ей приступ, она так вопит, мертвых подымет. Мы ее лечим, как ты мне писала африканские своих лечат. Кормим ее ямсом каженный день. Нам, конешно, как всегда везет, она терпеть не может ямс. Отбивается от ево как может. Народ по всей округе придумывает всякие кушанья, только лишь бы на вкус были не как ямс. Притаскивают тарелки козлятины с ямсом, яиц с ямсом, требухи с ямсом. А суп? Мой Бог, разве што из ботинок суп не варят. Генриетка заявляет, будто все равно чует ямс, и запросто может тарелку из окна выкинуть, ежели заподозрит неладное. Мы ей говорим, потерпи, настанет день и не будешь есть ямса, а она говорит, чтой-то не шибко торопится ентот ваш день. А пока суставы у ей распухли, она вся горит, и жалуется, будто в голове у ей белые человечки молоточками стучат.

Нынче я часто Мистера __ вижу, как он приходит Генриетту навестить. Он тоже выдумывает всякие хитрые рецепты, например, арахисовое масло из ямса. Мы сидим у камина с Харпо и Софией, в вист играем, а Генриетта с Сюзи Кью радио слушают. Случается, он меня и домой отвезет на своей машине. Он так и живет в своем маленьком домишке, уже и дом на ево стал похожий, за стоко-то лет. На веранде у ево два стула с прямыми спинками, к стене припертые, стоят. На перилах горшки с цветами. Только нынче домик у ево выкрашеный, беленький да чистенький. А отгадай-ка, што он собирает себе для забавы. Ракушки. Ракушки улиток и всякие ракушки из моря.

Кстати сказать, из-за ентих ракушек я впервые внутрь дома опять зашла. Он Софии рассказывал, какая у ево есть новая раковина, будто ежели ее к уху приложиш, слышно, как море шумит. Мы пошли взглянуть. Она большая, тяжелая, пестрая как курица, и точно, в ей волны шумят. Мы-то тут моря никогда не видели. Мистер __ читал в книжках. Он и раковины заказывает по книжкам, их у ево повсюду навалено.

Он не очень о своих раковинах распространяется, зато как в руки берет, словно дар с неба обрел.

У Шик, помню, раковина была, говорит, Давно, как мы только познакомились. Такая большая, белая, как веер. Она еще любит ракушки?

He-а, говарю, она теперь слоников любит.

Он подождал, не скажу ли я еще чево, потом раковины на место убрал, и спрашивает меня, А ты чево-нибудь такое любишь?

Я птиц люблю, говарю.

Знаеш, говорит, ты мне всегда птицу напоминала. Давно, как ты приехала сюда. Такая тощая была, не приведи Господь, говарит. И чуть что случится, ты, бывало, встрепенешься, будто вот-вот улетишь.

Значит, видел, говарю.

Видеть-то видел, сказал он, да дурак был, не откликнулся.