Беда - Шмидт Гэри. Страница 39

Пикап медленно покатил на север. И мальцы еще долго махали ему вслед.

Санборн заснул практически сразу же – голова закинута назад, из широко разинутого рта несется молодецкий храп.

– Он умеет включаться и отключаться, когда захочет, – сказал Генри.

Чэй пожал плечами.

Чернуха не заснула. Она сидела в пикапе выпрямившись, поставив уши торчком и глядя на запад. Время от времени она роняла уши и скулила так громко, что было слышно в кабине, а когда Генри протягивал в окошко руку, чтобы ее погладить, начинала суетиться, демонстрируя крайнюю встревоженность – вот только Генри никак не мог понять чем.

– Что-то ее беспокоит, – сказал он.

Чэй быстро оглянулся на нее.

– Она слышит гром.

– Я не слышу никакого грома, – сказал Генри.

Чэй снова пожал плечами.

Генри обмяк на сиденье. После целого дня возни с дровами у него ныло все тело, и он подумал, как здорово сейчас было бы принять горячий душ, но потом напомнил себе, что такая возможность представится еще не скоро. Сосны вдоль дороги становились всё выше, толще и темнее. Сначала Генри смотрел на них, потом перевел глаза на Чэя – на его щеку, плотно заклеенную пластырем. Из-под него проступило только одно крошечное пятнышко крови.

– Как твоя щека? – спросил он.

– Нормально.

– Зря я на тебя накинулся. Этим ничего не изменишь.

– Тебе надо было как-то разрядиться, – сказал он.

– А что бы сделал ты, если бы тебе надо было как-то разрядиться?

Чэй потер пальцами руль.

– Драться бы ты не стал. Но что бы ты сделал?

– Сжег бы «Мертонские строительные работы», – сказал Чэй.

Генри чуть не подскочил на месте.

– Так это ты поджег «Мертонские строительные работы»?

Пальцы Чэя снова затеребили руль.

– Ты?

Чэй кивнул. Генри ошеломленно уставился на него.

– Ты поджег фирму своих родителей?

– Она была немножко и моя.

– Между прочим, все восточное побережье Массачусетса уверено, что это сделал кто-то из Блайтбери!

– Они ошибаются.

– Ты мог бы им это объяснить.

– Зачем?

– Затем, что люди должны знать.

– Какие люди?

– Вообще люди.

– Это не их дело.

– По крайней мере, мог бы сказать об этом родителям, чтобы они не обвиняли других понапрасну.

Чэй покосился на него.

– А они никогда и не обвиняли других, – сказал он.

На западе, у самого горизонта, пролегла темная клубящаяся фиолетовая полоска. Она постепенно распухала, и вдруг в ее клубящейся толще блеснула молния. Генри принялся считать секунды – семь, восемь, девять, десять, – и на одиннадцати послышался низкий глухой раскат грома.

– Ты поджег «Мертонские строительные работы», – снова повторил Генри. И присвистнул.

Чэй молчал.

– Но почему?

Молчание.

– Почему, Чэй?

Чэй обогнал медленно ползущий по дороге мусоровоз.

– Это связано с моей семьей, – сказал он.

– Я догадался, поскольку ты поджег семейную фирму.

Чэй кивнул.

– Вряд ли из-за того, что им не нравилась музыка, которую ты слушаешь.

Чэй покачал головой.

– Или из-за того, что тебе запрещали поздно приходить по вечерам.

Опять то же движение.

– Из-за девушки?

Руки Чэя стиснули руль.

– Хватит, – сказал он.

Еще одна вспышка, а затем низкий глухой рокот. На этот раз Генри досчитал до десяти.

Чернуха заскулила. Чэй остановился на обочине, чтобы Генри вышел, отвязал ее и привел в кабину. Как только он открыл перед ней дверцу, она вспрыгнула на сиденье и попыталась забраться на колени к Чэю, но тот отпихнул ее обратно к Генри, и ей пришлось удовольствоваться этим, хотя она наверняка заметила, что Генри ее поведение слегка покоробило.

Санборн, конечно, и не подумал проснуться.

Генри почесал Чернуху за ушами, но она никак не хотела успокаиваться. Она ерзала у него на коленях, выглядывала в окно, скулила и то поднимала, то опускала уши.

– У тебя когда-нибудь была собака? – спросил Генри.

Чэй вздохнул.

– Тебе все надо знать?

– Нет, не все. Так была или нет?

Чэй взглянул на Чернуху, потом снова перевел глаза на шоссе.

– Была, – сказал он.

– Что с ней случилось?

– Камбоджийским детям собаки ни к чему. Собаки – это для американских бездельников, которым не надо помогать родителям своим трудом.

Он снова посмотрел на Чернуху.

– Прямо как на митинге, – сказал Генри. – Камбоджийские дети хорошие, американские – плохие. Камбоджийским детям собаки не нужны, пусть их держат американские.

Чэй кивнул.

– Так что с ней случилось? – спросил Генри.

Наступила долгая пауза. Асфальт уносился под колеса со свистящим шорохом.

– Отец ее запер. Не давал еды. Бил, а меня заставлял смотреть – чтобы я научился быть сильным и независимым. А потом отвел куда-то и утопил.

На западе опять блеснуло, и Генри успел отсчитать только три секунды. Облака растолстели еще больше, и их фиолетовая масса заняла половину неба. Посмотрев на восток, Генри увидел, что желтизна июльского дня стала похожа на цвет лица больного, которого треплет лихорадка.

Чэй протянул руку к Чернухе, так что его ладонь оказалась у нее над головой. Чернуха подняла морду, и он медленно опустил руку, чтобы она могла ее лизнуть. Потом опустил еще ниже и положил ладонь ей на макушку. Чернуха прижала уши к голове, и Чэй почесал ее. Чернуха закрыла глаза от удовольствия.

Очередная яркая вспышка молнии; на этот раз гром шарахнул почти сразу. И тут же хлынул дождь – такой сильный и внезапный, что Санборн проснулся. Дождевые струи хлестали в окна пикапа, а по ветровому стеклу низвергался целый пенистый водопад. Чэй сбросил скорость, включил дворники и наклонился вперед, чтобы разглядеть дорогу.

– Кажется, там сыровато, – сказал Санборн.

– Хорошо спалось? – спросил Генри.

– Мне всегда хорошо спится. Мы еще на шоссе или зарулили в океан?

Примерно так это и выглядело. Дворники метались по стеклу, тщетно пытаясь очистить его от потоков воды и справляясь лишь с малой ее толикой. По крыше и бокам пикапа лупило с такой яростью, словно кто-то охаживал его железными цепями. Чернуха на коленях у Генри постаралась стать как можно меньше – видимо, в надежде спрятаться от молний, которые с треском раскалывали темноту одна за другой. Казалось, что с гор Нью-Гемпшира сползла целая лавина фиолетовых туч, а теперь, набрав ход, они ворвались в Мэн и с грохотом катят дальше, к прибрежным низинам.

В конце концов Чэй остановился на обочине, включил аварийную сигнализацию, потому что ничего не видел в кромешной грозовой тьме, и они стали ждать – молча, чувствуя, как пикап раскачивает ветром, который все крепчал. Дождь по-прежнему оглушительно барабанил по машине, и у Чернухи был такой вид, словно она хочет закрыть уши лапами – что Генри и помог ей сделать.

– Любая гроза когда-нибудь кончается, – сказал он. И был прав. Любая гроза когда-нибудь да кончается. И вот молнии начали сверкать немного реже, и гром – рокотать немного дальше, и ветер больше не старался перевернуть пикап и дышал так, как будто он слегка запыхался, хотя дождь еще и не думал слабеть. Но вскоре небо на западе чуточку побледнело, а затем стало бледнеть все быстрее и быстрее. Чэй снова выехал на дорогу и снова повернул на север, и из облаков выглянуло предвечернее солнце – оно уже заметно спустилось к горизонту, – и под его лучами заблестели деревья, трава, каждый листочек и каждая частичка воздуха.

Генри повернулся и посмотрел на Чэя.

Его руки – обе – сжимали баранку так, что побелели костяшки.

И он плакал.

Одна тоненькая, блестящая полоска пересекала его лицо и заканчивалась крошечной капелькой на подбородке. Больше ничто его не выдавало. Губы были плотно сомкнуты, глаза не мигая смотрели вперед. Но была одна-единственная слезинка – и на ней зажегся солнечный лучик выглянувшего из-за туч солнца, лучик, который преодолел миллионы и миллионы миль темного, холодного, безжизненного пространства только ради того, чтобы заставить засиять эту крохотную слезинку на подбородке у Чэй Чуана.