Беда - Шмидт Гэри. Страница 47

Таддеус Бакстер кивнул.

– Да. Капитан Томас Смит навсегда забрал их из Новой Англии. Так он сколотил часть своего капитала. Он заковал этих индейцев в цепи, посадил в трюм и отвез на Карибские острова. Но на Карибских островах никто не захотел их покупать – кому нужны бунтари? Ему пришлось плыть с ними через всю Атлантику в Западную Африку, но и там их не удалось сбыть с рук. А ты ничего этого не знал, да? Видишь, сколько всего скрывается за одной старой гравюрой.

– И что с ними стало?

– Томас Смит избавился от них в Марокко. Продал, можно сказать, в самом далеком и не похожем на Новую Англию уголке земли, до какого только сумел добраться. Там они и остались.

– Это не объясняет пожара на корабле.

– Разве? Представь, что ты капитан Смит и что ты оставил сто восемьдесят человек в чужеземных краях практически без всего. Рабами. А сам уплыл обратно в единственную страну, которую они знали, на их родину, которой они лишились по твоей воле. Одному богу известно, что с ними случилось. – Таддеус Бакстер помедлил, и они вдвоем поглядели на старую гравюру. – Что бы ты чувствовал, если бы тебе день за днем приходилось смотреть, как этот корабль безмятежно стоит на причале?

– И он его сжег.

– Возможно. А может быть, «Морской цветок» во время шторма сорвало с якоря и выбросило на берег, и он сжег его, потому что корабль пришел в негодность. Точно никто не знает. Но, судя по этой гравюре, он не пытается его спасти, верно?

– Получается, что бухта не оправдала своего имени. Она же называется Бухтой спасения.

Таддеус Бакстер покачал головой.

– Это сейчас она так называется. Ее переименовали – может быть, в память о войне, а может, для того, чтобы о ней забыть.

В ту пору, когда сожгли «Морской цветок», она называлась по-другому. «Морской цветок» был подожжен и сгорел в Бухте дикарей.

Рану на ладони Генри вдруг засаднило.

Беда. Она была там – в огромных, вровень с мачтами, языках пламени, вырывающихся из трюма «Морского цветка», где незадолго до пожара сидели в оковах сто восемьдесят рабов. Она была на лице капитана Томаса Смита, который стоял в библиотеке и глядел на бухту, подняв руки к лицу, раскрыв рот от ужаса перед тем, что он сотворил. Она была там, в Бухте дикарей.

– Говорят, после этого он больше никогда не выходил из дома, – сказал Таддеус Бакстер. – Так и умер под своей крышей в одиночестве, зачах, боясь выйти в мир, который сам же помог создать.

Генри содрогнулся, хотя в музее было жарко и душно. Чернуха подняла на него глаза и мягко, будто с сочувствием, лизнула его ноющую руку. Потом потерлась мордой о его ногу, чтобы избавиться еще от нескольких крошек сахарной ваты.

– Откуда ты знаешь про «Морской цветок»? – спросил Таддеус.

– Собрал кое-что по кусочкам, – ответил Генри.

Таддеус повел рукой над своей коллекцией.

– Вот и я делаю то же самое, – сказал он.

Генри кивнул и протянул ему руку.

– Спасибо, – сказал он.

– Рад был познакомиться. Будь на горе поосторожней – это и к тебе относится, воспитанная собака. Но если бы вы спросили меня, я посоветовал бы вам денек обождать.

Генри взялся за ремень, и они с Чернухой вышли на улицу. Колокольчик звякнул им вслед. Генри еще слегка дрожал.

Как можно построить свой дом подальше от Беды, если Беда уже поселилась на этом месте раньше тебя?

Хотя Генри было не по себе, он вышел на Главную улицу Миллинокета с твердым намерением поскорее найти Санборна и Чэя.

Он решил, что лучше всего начать поиски с соседних улиц. К этому решению его самым непосредственным образом подтолкнуло то, что некоторые члены секции ударных из оркестра Миллинокетской средней школы до сих пор бродили туда-сюда, заглядывая за повороты и в успевшие открыться магазины.

Поэтому Генри нырнул в первый попавшийся переулок, прошел пару кварталов, а потом двинулся примерно в ту сторону, где оставил пикап. Чернуха наконец очистила морду от всей розовой ваты и туго натягивала ремень, очень огорченная тем, что ей приходится гулять на поводке, когда вокруг столько серых белок, которые залезают на деревья и смеются над ней с веток. Но Генри не собирался искать новые приключения на свою голову.

Пока они с Чернухой обозревали коллекцию Таддеуса Бакстера, день раскалился еще сильнее. Все листья на кленах обвисли, и было видно, как дрожит воздух над асфальтом. Время от времени Генри попадались на глаза люди со складными стульчиками под мышкой – они возвращались с демонстрации. Кто-то сидел на веранде в кресле-качалке и обмахивался веером. Кто-то разжигал жаровню для барбекю. На лужайках работали оросители. Праздничные флаги повисли, как кленовые листья. Кто-то слушал по радио старые шлягеры. Мимо проехал велосипедист с красно-бело-синими лентами на спицах.

Генри прошел пять или шесть кварталов, а затем повернул обратно к Главной улице. Он подходил к ней очень медленно, озираясь по сторонам. Убедившись, что поблизости нет членов уличного оркестра, он вышел на улицу и зашагал дальше. Солнце залило все вокруг ослепительной глянцевой белизной. Мостовая, тротуары и магазины так сверкали, что Генри приходилось прикрывать глаза ладонью. Поэтому первой Санборна и Чэя увидела Чернуха, а Генри заметил их только после того, как она до предела натянула ремень.

– По-моему, это называется драпануть, – сказал Санборн.

– Я не драпанул. Я побежал ловить Чернуху.

– Ты видел, что мотор перегрелся?

– И что я должен был делать?

– Ты видел, что нам пришлось остановиться?

– Я понял, что вам пришлось остановиться, потому что вслед за вами пришлось остановиться всей демонстрации.

– Да, Генри. Мы остановили всю демонстрацию. Нельзя ехать с перегретым мотором.

– Поэтому все встали.

– И поэтому в Миллинокете трудно найти человека, который питал бы к нам дружеские чувства.

– Мне очень грустно. А где пикап?

– Так-так… где же пикап? Ах да! После того, как нам пришлось выйти и толкать его, мы одолели, если не ошибаюсь, всего четыре квартала. А может, пять. Потом мы свернули вон туда, направо, чтобы не мешать движению, и толкали его еще квартал, прежде чем нашли место, где можно было его оставить. И знаешь, Генри, – если ты взглянешь на эту улицу, то увидишь, что отсюда она в основном идет в гору. И, между прочим, довольно круто, тебе не кажется?

– Так вот почему на вас рюкзаки! Потому что вы смекнули, что если их надеть, то пикап станет легче. Неплохо, Санборн!

– Нет-нет, мой друг, оставивший нас толкать пикап в одиночку, это неверно. Я несу свой рюкзак, а Чэй несет твой, потому что пикап Чэя не запирается. Если честно, он вообще не помнит, чтобы когда-нибудь видел ключ, который подходил бы хоть к одной дверце.

Чэй пожал плечами.

– И вот мы ходим по всему Миллинокету в поисках товарища, который нас бросил, и открытого автомагазина, где можно было бы купить галлон охлаждающей жидкости, и в надежде на то, что магазин отыщется первым и это позволит нам бросить товарища, который бросил нас.

Они нашли нужный магазин в квартале от Главной улицы, и – о чудо! – он оказался открыт. Санборн потребовал, чтобы Генри пошел и заплатил за охлаждающую жидкость, а сам остался на тротуаре с Чернухой. Когда Генри вышел с канистрой, на противоположном тротуаре, внимательно наблюдая за ними, стояли трое членов оркестра Миллинокетской средней школы.

– Наверно, они любят собак, – сказал Санборн и помахал им.

– Думаю, дело не в этом, – сказал Генри.

Внезапно трое членов оркестра повернулись, бросились бежать, оглядываясь на Чэя, Санборна и Генри – и на Чернуху, – и быстро исчезли в ближайшем переулке.

– Думаю, нам лучше уйти, – сказал Генри.

Они пошли по Главной улице назад. Генри нес канистру с охлаждающей жидкостью. Солнце палило им в спину, и Генри чувствовал, как у него обгорает шея. Он потер ее, когда они свернули за угол в улочку, где стоял их пикап.

– Надо где-нибудь перекусить, – сказал Санборн.