Дар дождя - Энг Тан Тван. Страница 55

– Я думал, что Хироси-сан его не примет.

– Почему нет?

– Я его как-то раз оскорбил.

Я вкратце передал ему наш разговор в доме Генри Кросса.

Эндо-сан недобро рассмеялся.

– Это было очень дурно с твоей стороны.

– Япония захватит Малайю? – Настала моя очередь задавать вопросы.

Учитель не колебался.

– Да.

Одно это слово изменило весь мир. Никакой попытки напустить туману и вплести правду в что-то удобоваримое вроде Азиатской сферы взаимного процветания, в которую верил Раманатан.

– Когда?

– Я не знаю. Но это произойдет очень быстро. – Он отвернулся к морю. – Тебе не о чем беспокоиться. Я обеспечу твою безопасность и безопасность твоей семьи. Но вы все должны будете с нами сотрудничать.

– Вы всегда это знали, да? – спросил я, пытаясь не выказать ярость.

Его глаза врезались взглядом в мои, и я шагнул назад.

– Где все те идеалы, которым вы меня учили, идеалы вашего сэнсэя? Любовь, мир, гармония? Где они?

Он не ответил.

– Твой дед… – Он запнулся, но потом продолжил: – Я как-то говорил тебе, что у нас всех были прошлые жизни. Помнишь?

Я помнил. Тогда, вернувшись из Храма змей, мы пошли по пляжу, только что отмытому дочиста наступившим отливом, и по безукоризненно гладкому песку за нами тянулась цепочка следов. Эндо-сан спросил меня:

– Что ты почувствовал, когда мы впервые встретились?

– Как будто я уже знал вас раньше. Возможно, мы встречались на каком-нибудь приеме.

Но я знал, что это было не так. Нет, ощущение было совсем другим. Будто время сложилось как телескоп.

– Верно, мы познакомились очень-очень давно, много жизней назад. И мы знали друг друга в течение многих жизней.

Он остановился, повернулся и указал на цепочки следов.

– Мы стоим в настоящем, а там – прожитые нами жизни. Видишь, как наши следы иногда пересекаются? – Он повернулся в другую сторону и указал на бескрайнюю полосу незапятнанного песка. – А вон там – жизни, которые нам предстоит прожить. И наши следы снова пересекутся.

– Откуда вы знаете, как вы можете быть в этом уверены?

– Это открывается мне, когда я медитирую. Проблесками и вспышками, уколами, иногда острыми, как катана, иногда едва уловимыми.

– Как заканчивались наши жизни? – спросил я, уступив любопытству.

Он посмотрел на море. Там, балансируя на канате горизонта, качалась парусная яхта.

– С болью и неудовлетворением, не состоявшись. Именно поэтому вы вынуждены жить снова и снова, чтобы встретиться и довести все до конца.

Я не поверил в сказанное им. Идея о невозможности контролировать собственную жизнь вызвала у меня отторжение, это было все равно что старательно копировать уже кем-то написанную книгу. Где же была подлинность, возбуждение при виде чистой страницы и заполнении ее чем-то новым?

Звуки вечеринки вернули меня в настоящее.

– Какое отношение все это имеет к вторжению в Малайю?

– Это значит, что мы не в силах ничего изменить. Наша судьба уже предопределена.

– Я отказываюсь в это верить.

– Ты считаешь, что наша встреча была простой случайностью и больше ничем? Тебе хочется превратить ее в банальность?

Я беспомощно покачал головой.

– Не знаю. Все, что я знаю, – это то, что ваша страна нападет на мою.

– Вторжение в Малайю означает, что мы снова станем врагами. Что мы скоро снова войдем в круг боли и попыток ее искупить. Именно это имел в виду твой дед.

Он замолчал, смотря на гостей, которые смеялись и чокались бокалами.

– Но я хочу, чтобы ты всегда, даже когда мы будем сражаться не на жизнь, а на смерть, помнил одну вещь. Всегда помни, что я тебя люблю и что эта любовь началась в глубине времен.

Эндо-сан протянул руку и осторожно тронул меня за плечо. Потом посмотрел на дом.

– Там твоя комната? – приподняв бровь, он указал на ряд смотревших на нас окон.

– Да.

– Можно взглянуть?

Вечеринка осталась у нас за спиной. Это была первая экскурсия Эндо-сана по нашему дому, но когда мы проходили по комнатам первого этажа и поднимались по лестнице, я видел, что он узнавал обстановку по моим описаниям. Мы поднялись на второй этаж в полумрак моей комнаты. Я открыл окна, позволив ветерку приподнять тонкие шторы. Повернулся и посмотрел на Эндо-сана, а оркестр внизу заиграл фокстрот «Сияние луны». Он потрогал корешки моих книг и мягко подшутил над моими опытами в каллиграфии.

– Ты делаешь успехи, – заметил он, кладя листы рисовой бумаги обратно на стол.

Потом взял другой лист и рассмеялся с удовольствием в голосе.

– Ты, я вижу, решил скопировать рисунок Мусаси.

Я посмотрел через его плечо на портрет Бодхидхармы, не понимая, что имелось в виду. Этот монах вместе с Забытым императором преследовали меня во сне с тех самых пор, как я услышал рассказ деда.

– Какой рисунок Мусаси?

– Портрет Дарумы, который висит у меня дома.

– Нет. Это портрет китайского монаха, Бодхидхармы, который отрезал себе веки, чтобы никогда не спать. Мне про него дед рассказывал.

– Филип, это один и тот же человек.

Я тут же увидел, что действительно бессознательно повторил рисунок Мусаси, тот самый рисунок, копию которого нарисовал Эндо-сан, и на долю секунды увидел, что все – и мы все, и каждый миг времени – были чем-то между собой связаны. Комната наполнилась золотистым светом ярче, чем солнце, и все вдруг стало таким ясным, таким понятным, что я тихо вздохнул и закрыл глаза, надеясь запечатлеть это в памяти своего сердца. Я чувствовал полный покой, поднимаясь выше и выше во всеобъемлющем понимании. Я видел все – от начала и до конца, а потом с нового начала. И тут миг вечности кончился, полная ясность и абсолютное умиротворение исчезли; и хотя тогда я этого еще не знал, мне предстояло искать их всю оставшуюся жизнь – и не найти.

Эндо-сан не сводил с меня неподвижного взгляда.

– Сатори, – прошептал он.

Я не стал провожать Эндо-сана, предпочтя пройтись среди гостей. После пережитого в комнате я всматривался в их смеющиеся лица, видел их жесты и телодвижения и чувствовал отчуждение и даже холод. Я не имел ни малейшего представления, насколько скоро и молниеносно все вокруг должно было измениться.

Роберт Ло, владелец консервного завода «Лаки-Форчьюн» в Баттерворте, напился и теперь отчитывал Монки Харгрейвза за то, что тот напечатал в своей газете список подписавших антияпонскую петицию членов Китайской торговой палаты. Монки, принявший на грудь не меньше, стукнул Роберта Ло кулаком, и оба свалились на землю. Другие гости вступились каждый за своего – и я понял, что два пьяных дебошира дали им повод выплеснуть накопившееся раздражение. Я слишком устал, и мне было плевать.

Китайский торговец оловом ударил японского фотографа, снимавшего драку, и дебош набрал обороты, приняв угрожающие масштабы. На помощь торговцу оловом пришли другие китайцы, а японцы сбежались поддержать своего. Раздались крики; я задумался, что предпринять, и тут прозвучал выстрел.

Все немедленно стихли и замерли. Проследив за их взглядами, я обернулся. На освещенном снизу балконе разгневанным ангелом стояла Изабель в медленно развевавшейся на ветру белой юбке. В руках у нее был винчестер.

– Довольно. Вы что, хотите испортить моему отцу праздник?

Я рассмеялся, и напряжение спало. Рядом взорвалась вспышка, кто-то ее сфотографировал. Дед зааплодировал, и другие последовали его примеру. Оркестр подхватил оборвавшуюся мелодию, а подошедшие официанты навели порядок.

– Ты пьян? – спросил меня подошедший сзади Кон. – Выглядишь потерянным.

– Так я себя и чувствую, – ответил я, радуясь его появлению. – Где твой отец?

Он указал туда, где Таукей Ийп разговаривал с моим дедом.

– Они друзья? – спросил я.

– Они познакомились в Гонконге перед Первой мировой войной.

– Так мы почти семья, – сказал я, и снова подумал о миге откровения и просветления, пережитом в комнате и показавшем, как мы все друг с другом связаны. – Спасибо, что предупредили нас о бомбе. Вы спасли жизнь моему отцу и, скорее всего, всем остальным. Я этого не забуду.