Памятное. Новые горизонты. Книга 1 - Громыко Андрей Андреевич. Страница 13

Не могу смотреть на эту картину без глубокого волнения. Такое же чувство испытываю и тогда, когда перечитываю в Илиаде сцену, наполненную суровым драматизмом самопожертвования: жены – любовью, мужа – жизнью.

А потом познакомился с «Фаустом» И.В. Гёте. Сознаюсь, поначалу не вызвал он у меня большого интереса. Показался сложным и каким-то вычурным. Для меня было странным, что выведенным в качестве главного персонажа в нем оказался какой-то получеловек-полумиф. Лишь годы спустя и доктор Фауст, и особенно Мефистофель предстали передо мной в ином свете.

Чтение такого рода привело к тому, что однажды я сам себя спросил: «А почему бы мне не завести нечто вроде «альбома» и самому не попробовать писать кое-что? А почему бы не стихи?»

И начал. Вскоре появился добрый десяток собственных стихотворений. Рифмовал их, как мог, старался. Однако и хранил их как величайший секрет. Но все же собственное творчество рассматривал скептически. И наконец скептицизм одолел. Как писал скрытно и секретно, так и сжег все это скрытно и секретно. Действовал так, что никому из домашних ничего не сказал. Успокаивал себя весьма своеобразно: «Ведь даже Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», не понравились они ему. А он был великий писатель, не какой-то там неизвестный мальчуган».

Этот секрет я поведал только данной книге.

Иногда приходила в голову такая мысль: «А нормально ли я себя веду? Почему я иногда очень хочу побыть наедине и поразмышлять, как правило, над какой-либо интересной книгой?»

Постепенно возникшая тяга к раздумьям в одиночестве стала сочетаться с более активными, даже энергичными действиями. Хотелось работать для людей совместно с друзьями – теми, кто мог это сделать по уровню подготовки и был моим сверстником по возрасту. Появились друзья, у которых пробивалось то же стремление к знаниям. Хотя были и такие, которые не очень любили читать и вдумываться в прочитанное, считали, что полученных знаний и навыков в работе достаточно для будущей жизни.

Но все же учение и общественная работа открыли выход для нашей энергии, и юноши стали раскрывать свое «я». Каждый делал это по-своему. Но дня не проходило, чтобы мы не ходили «в народ» – так мы называли тогда выполнение той или иной общественной работы. Сами часто удивлялись: почему это взрослые прислушиваются к нам и даже, кажется, нас уважают?

Такое отношение со стороны старших по возрасту людей придавало нам еще больше энергии.

«Партия жива, с ней и будем жить»

Что касается общего взгляда на мир, на духовную жизнь человека, то до тех пор, пока в мои руки не стала попадать революционная литература, выпущенная после 1917–1918 годов, стройных воззрений в голове не было. Но какие-то их ростки созревали. Например, едет по селам священник Волтовский на подводе. Крестьяне выносят ему кто что может – преимущественно зерно или крупу. Сам он в дома не заходил, соблюдал «достоинство». Наблюдая все это, я задавал себе вопрос: «Если священник проповедует Бога, то и Бог должен помогать ему?» Но ведь не помогает почему-то. Значит, делал я вывод, скорее всего, Бога нет вообще! Взрослые эту больную тему в разговорах не затрагивали. Выслушивая вопросы, они, по обыкновению, отмахивались, как от надоедливой мухи.

Могу сказать одно: неосознанный материализм уже засел в головах мальчишек. Вот почему я, в тринадцать лет став комсомольцем, и некоторые мои друзья, тоже комсомольцы, уже выступали с докладами на антирелигиозные темы перед жителями села. Хорошо помню, как некоторые пожилые крестьянки, узнав, что в такой-то избе проходит комсомольское собрание и на нем один из комсомольцев делает доклад о том, будто Бога нет, проходя мимо, крестились.

С удовольствием вспоминаю, что никогда ни отец с матерью, ни другие родные и близкие не упрекали меня за антирелигиозные убеждения, хотя не все разделяли их.

Здесь стоит упомянуть о том, как мы, подростки, решили проявить себя на поприще искусства. После революции появилось немало разных брошюр, в которых публиковались и пьесы. В них отражался дух революционных событий, происходивших в стране после Великого Октября.

Мы набрели на пьесу, в которой в открытой форме сталкивались революционные идеи с идеями контрреволюции, ощущалось бурное время Гражданской войны.

Названия пьесы я уже не помню, но ее содержание засело в сознании. Главными персонажами в ней были «красный командир» и «офицер-белогвардеец». Между ними и происходил на сцене жестокий спор.

А как же быть с актерами?

Подобрали боевого парнишку, отчаянного по характеру, звали его Иван. Ему поручили роль «белого офицера».

Кто должен быть «красным командиром»? Мои друзья в один голос сказали:

– Андрей. Доклады делает, так пусть и сразится с «белым офицером».

Я не отказывался. Это доверие мне импонировало.

Были в пьесе и другие персонажи, но они не занимали видного места.

С жаром мы проводили репетиции. Помещение предоставила школа. В ее зале вполне могло поместиться человек сто – сто пятьдесят.

Костюмов и вообще необходимого театрального реквизита у нас не было никакого. Поэтому на сцену мы вышли в той же обычной одежде, в которой ходили дома. Старались только, чтобы она не оказалась рваной: все же предстояло выступать на сцене! «Белому офицеру» сделали что-то похожее на погоны. Он часто искоса посматривал на них, чтобы проверить, как они выглядят и не свалились ли с плеч. Но главным атрибутом его костюма были новые сапоги, которые он постарался начистить до блеска. Как-никак «офицер»! А у меня, наоборот, сапоги были поношенные, хотя и добротные, «настоящие пролетарские», как мы их называли. Еще и с металлическими подковками на каблуках. Да и всю мою одежду мы старались сделать с виду более скромной, но все же достойной – ведь носил ее «красный командир». На наших поясах висели настоящие кобуры, но пустые, без револьверов.

По ходу пьесы «красный командир» должен был проявлять храбрость, учитывая, что еще неизвестно, как будет вести себя «белый офицер».

Завязался спор. «Белый офицер», разумеется, защищал богатых. О бедных он говорил так:

– Ведь кто-то должен работать? Должен – и все тут! Вот пусть и работают люди на заводах, на фабриках, на полях, строят дороги, гоняют по рекам плоты. А другие люди должны всем руководить, в том числе и теми, кто работает.

В этом и состояла философия «белого офицера» Вовы – так именовался персонаж.

«Красный командир» возражал против того, чтобы всем руководили богатые, эксплуататоры.

– Все люди должны быть равными, – говорил он. – Все должны работать. Для этого и делали революцию рабочие и крестьяне во главе с Лениным.

Такую философию решительно отстаивал «красный командир» Кеша.

Другие персонажи осторожно вмешивались в спор и тоже делились на две группы, причем группа «красных» была более многочисленной.

Положенные слова «актеры» выучить как следует не успели. Посадили в углу под сцену суфлера. Его специально предупредили, чтобы свои обязанности исполнял честно. Но так как он разместился неудобно, то мы часто не могли его расслышать. Поэтому порой импровизировали, подбирая в этих случаях самые крепкие слова, хотя и соблюдали меру, чтобы не вызвать протесты взрослых зрителей. Кстати, среди них находилась и моя мать. Суфлер тоже старался вовсю. Говорил он порой громко, чтобы перекричать артистов, когда они произносили не то, что написано в тексте. А когда до нас доносились четкие слова суфлера, мы все же их повторяли.

Весь спектакль выглядел, конечно, весьма странно.

Но все сошло. Исполнители главных ролей даже не подрались, хотя на сцене в споре часто бывали близки к этому. Когда я пришел домой, то мать сказала:

– Я боялась, что он порвет на тебе новую рубашку.

Одним словом, все были довольны: и актеры, и организаторы спектакля, и публика, которая вела себя на редкость спокойно и, главное, терпеливо. Так происходило, наверное, потому, что она до этого никаких постановок в нашей деревне не видела.