На росстанях - Колас Якуб Михайлович. Страница 22

— Отстань, отстань! Ты уже не ребенок.

Жене подловчего, казалось, было немного неловко, что Габрынька так дурачится при чужом человеке. Этим чужим человеком был Лобанович.

Но Габрынька не обращала на это внимания. Она придумала коротенький стишок и время от времени декламировала его своей мачехе:

— Вот баловница! — укоризненно качала головой пани подловчая.

— Я буду писательницей. Хочу написать повесть, как на Полесье жили две красуни панны и что из этого вышло, — смеялась Габрынька.

— Что же из этого вышло? — полюбопытствовал Лобанович.

— Вышло то, чего никто не ожидал! Эти две красавицы полюбили одного молодого панича и бросились ему на шею. А он, бедняга, с горя пошел и утопился в Телешевом дубе.

— Габрынька, постыдись! — умоляюще проговорила пани подловчая.

А Габрынька вся ходуном ходила от смеха. Смеялась также и Ядвися, немного смущенная такой непосредственностью, простотой и смелостью шуток своей сестры.

— У вас, как видно, есть способности писательницы, — смеялся и Лобанович. — Но почему же он, ваш панич, топиться пошел?

Габрынька лукаво взглянула на сестру. Ядвися, очевидно, заинтересовалась ее шуткой и смеясь ответила:

— Должно быть, этот панич испугался своего счастья.

Сестры переглядывались и перебрасывались шутками. Им, видимо, было очень весело, их увлекала и радовала предстоящая поездка, смена впечатлений, новые места, новые знакомства.

Лобанович почувствовал какую-то грусть. Откуда она — он не знал и сам. Не оттого ли, что панна Ядвися так радуется? Как видно, ее ничто не привязывает здесь, никто не интересует, и она с легким сердцем готова сменить эту глушь Полесья на любое новое место. Ведь сердце ее свободно. А может быть, оно ищет другое сердце, чтобы забиться с ним в лад? А может, это сердце уже найдено где-то там?

Чувство одиночества вдруг охватило учителя. Он здесь чужой и лишний. И смешными казались теперь те мысли, которые еще так недавно наполняли радостью его молодое сердце.

Жена подловчего вышла из комнаты. Девушки по-прежнему весело болтали, сыпали шутками. Возле печи, под кушеткой, лежал старый Негрусь и лениво повиливал хвостом, когда мимо него проходила Ядвися.

— Я ни разу не видел вас в таком хорошем настроении, — сказал ей Лобанович. — Вы сегодня веселы, как никогда.

— А вы хотели бы, чтобы я плакала? — спросила она.

— Нет, я этого совсем не хотел бы. Но, как я замечаю, у вас здесь нет ничего такого, о чем вы могли бы пожалеть. И если бы вам представился случай уехать отсюда навсегда, вы нисколько об этом не пожалели бы.

— О нет! — промолвила Ядвися.

На минутку она задумалась. Лицо ее стало серьезным. Но в мгновение ока выражение его переменилось, в глазах заблестели искорки смеха и лукавства.

— О нет! Вы ошибаетесь! — сказала она. — У меня есть некто, кого мне очень тяжело покинуть и о ком тревожится мое сердце.

Лобанович замер в сладком и вместе с тем тревожном ожидании. Ядвися окинула его внимательным взглядом, затем неожиданно вскочила и направилась к Негрусю.

— Негрусь, милый мой Негрусь! — ласкала она собаку, прижимаясь к ее морде своей щекой. — Мы расстанемся с тобой на целые две недели!

— Тем приятнее будет минута встречи после разлуки, — сказал Лобанович и поднялся. — Ну, желаю вам всего наилучшего. Счастливо доехать, весело гулять и легко перенести разлуку с тем, о ком так тревожится ваше сердце.

Говоря это, Лобанович, как ни силился, не мог скрыть обиду, она отражалась на его лице.

— Куда же вы? — спросила Ядвися.

— У меня, видите ли, есть одна работа. А вам нужно собираться в дорогу, не буду вам мешать… Бывайте здоровы!

Ядвися ничего не ответила. Она только виновато и, казалось, испуганно заглядывала ему в глаза. Может быть, она сожалела о своей грубоватой шутке, но признаться в этом почему-то не хотела.

— А может, вы завтра прогуляетесь с нами на разъезд? — спросила Габрынька.

— Зачем беспокоить пана учителя? — проговорила Ядвися. — Папа всегда посылает с нами лесника Рыгора.

— Что это? Новое оскорбление? Или панна Ядвися просто избегает его общества? Может быть, она не желает иметь свидетеля своей встречи с Суховаровым?

Веселое настроение покинуло Ядвисю, она сделалась молчаливой, замкнутой.

— Конечно, — сказал Лобанович, — панне Ядвисе будет гораздо приятнее пойти в компании Рыгора и Негруся, который, вероятно, сам напросится в провожатые.

Услыхав свое имя, Негрусь радостно вильнул хвостом.

Лобанович простился и вышел. На душе у него было тоскливо. Ясно, Ядвися насмехается над ним. А если она и обращала на него внимание, так только потому, что здесь глушь, живого человека нет. А он, как неразумное дитя, не видит ничего. Он сам напускал на себя приятный туман самообмана, сам убаюкивал себя розовыми надеждами и сладкими мечтами. Ну что ж, нужно в чем-то другом искать источник радости. И вообще нужно взять себя в руки. Пора ему выбросить все это из головы и сердца, пока образ девушки не запал в них чересчур глубоко. Пусть не подумает она, что ему без нее свет закрыт.

Лобанович несколько раз прошелся по своей комнатке.

"Нет, — думал он, — так дальше жить нельзя. Кроме школы и чисто личных интересов есть еще и другие, более высокие, общественные обязанности. Надо ближе стать к народу, присмотреться, как и чем он живет. Нужно расширить рамки своей работы, выйти за пределы школьных занятий".

Лобанович вошел в классную комнату, открыл книжный шкаф.

На одной полочке стояло несколько десятков щупленьких книжечек, предназначенных специально для народа. Это были преимущественно книжечки, изданные разными комитетами и кружками трезвости либо святейшим синодом. Пересмотрев всю эту библиотечку, учитель не нашел в ней ничего интересного, особенно для здешнего населения, и решил избрать более важную, на его взгляд, тему для беседы с полешуками. О чем же говорить? Надо обратить внимание на крестьянский быт, рассказать крестьянам, как живут другие люди и как они добились лучших условий жизни.

Лобанович все больше и больше увлекался своей темой. Быстро сложился план речи, в памяти всплывали все новые и новые факты. Он закрыл шкаф, пошел в свою комнатку и сел за стол, чтобы сделать набросок речи.

В это время вошла сторожиха.

— А вы, паничок, все пишете?

— Пишу, бабка.

— А вы не слыхали, паничок, что Курульчука от нас переводят?

— Переводят? — спросил Лобанович. — Почему же его переводят?

Лобанович задумался. Ему стало жалко чего-то. Чувство одиночества сильнее охватило его, и этот тесный уголок Полесья, казалось, еще сузился и стал еще более тесным.

— Нелады у них с дорожным мастером, — объяснила сторожиха причину отъезда Курульчука.

XXI

Прошло некоторое время.

Молодой учитель много пережил, много передумал. Целые вечера просиживал он в крестьянских хатах, присматриваясь к жизни полешуков. Его здесь принимали и встречали приветливо и радушно, охотно поддерживали разговор о разных делах. Но всякий раз беседа не выходила за пределы тех вопросов, которые затрагивал сам учитель. Ведь полешуки — люди рассудительные, степенные, осторожные, не сразу и не каждому открывают они свою душу, — должно быть, сама природа Полесья наложила на них свой отпечаток. Бесконечные болота учили их мудрому размышлению, море лесов воспитывало в них осторожность: ведь здесь на каждом шагу подстерегает их опасность — можно на зверя набрести, заблудиться либо попасть в руки злых лесников графа Потоцкого. И только случайно удавалось услышать какое-нибудь нечаянно оброненное сочное слово, присказку или интересное сравнение. Старые, украшенные сединой, морщинами и почтенными лысинами деды — живая тельшинская летопись за многие десятки лет — пришлись по душе Лобановичу. Это были главные носители традиций крестьянской старины, самоучки агрономы, толкователи разных явлений жизни. Они знали, в какой день, в какой даже час нужно выезжать с сохой в поле, при каких условиях нужно сеять те или иные хлебные злаки. Им достаточно увидеть первый клин улетающих на юг журавлей, чтобы сказать, какой будет овес. В зависимости от высоты полета находился и рост овса: высоко летят журавли — высокий вырастет и овес. Каждый дед — это особый, характерный тип.