На росстанях - Колас Якуб Михайлович. Страница 36

Баранкевич налил чарки.

Григорец очень ловко опрокинул свою чарку; казалось, он и не пил совсем, а только вскинул голову, чтобы посмотреть, высок ли потолок в комнате подловчего. Закусывая, Григорец подтолкнул локтем Лобановича и тихо проговорил:

— Ну, как насчет молодичек?

Учитель ничего не успел ответить, так как перед ним уже стояла другая чарка.

— Выпей, тогда будешь закусывать. Мы здесь, пане мой, страдали, а он себе спать улегся!

И хозяин заставил его выпить еще чарку.

Лобанович побежал к паненкам, приглашая их к столу.

— Пойдемте! — просил он их. — Я расскажу историю, как на Полесье такие, как вы, красивые девчата появились.

Девушки заинтересовались и встали. Он взял их под руки и направился вместе с ними к столу. Налил каждой по чарке вина и очень упрашивал выпить, называя их жемчужинами Полесья, божьими мечтательницами. Ему было необычайно весело, он шутил, развлекал паненок; они слушали и смеялись.

— Ну, а историю когда расскажете?

— А вот когда вина выпьете.

Девушки выпили.

— Ну, слушайте. Создал бог Полесье и пошел осматривать болота. Долго ходил бог, и стало ему скучно. И создал он девушку необычайной красоты и сам залюбовался ею. Глаза у нее были как у панны Ядвиси и такие же пышные волосы. Брови… — тут Лобанович взглянул на брови панны Людмилы, а потом на брови Ядвиси.

— Все у нее было как у панны Ядвиси, — лукаво улыбнулась Людмила.

— Нет, не все, брови были как у Габрыньки, губы и рот — как у вас. Долго смотрел на нее бог, а потом сказал: "Нет, нельзя тебя оставлять людям: они будут враждовать, драться из-за тебя". Поставил ее бог на свою руку и дунул три раза. Девушка растаяла и сделалась облачком. "Ты будешь ходить над Полесьем веки вечные, и от тех людей, на которых упадут твои капли, будут рождаться красавицы". И вы, — сказал Лобанович девушкам, — носите в себе те капли и родились для того, чтобы на Полесье не скучали молодые хлопцы.

— Ну, хватит тебе легенды рассказывать, — прервал его подловчий.

Лобанович уже не спорил и пил много. Водка, казалось, перестала действовать на него, он пил сам и подливал другим.

— Послушайте, — спросила Людмила, — почему вы никогда к нам не зайдете?

— Хорошо, что вы спросили сейчас, — ответил учитель, — ведь я только тогда и говорю правду, когда хорошенько выпью. Так слушайте, буду говорить правду. Я потому и не ходил к вам, что боялся вас: мое сердце чует, что, если мои ноги переступят порог вашего дома, оно попадет к вам в плен.

— Я очень жалею, — смеясь, проговорила панна Ядвися, — что никогда не слышала вас, когда вы хорошенько выпьете.

— Эх, панна Ядвися, панна Ядвися! — подчеркнуто печальным тоном проговорил учитель. — Когда я говорю с вами, я не только бываю "хорошенько выпивши", но и пьяный, и, стало быть, еще большую правду говорю вам.

— Разве я бочка с горелкой? — засмеялась Ядвися.

— Вы — тот напиток, который пьют только боги.

Одним словом, Лобанович старался развлекать девушек.

Подловчий ходил вдоль стола, и казалось, ему очень тяжело было поднимать ноги. Но он был необычайно весел и, повернувшись к Людмиле, запел:

Но дальше он почему-то не пел, как его ни просили.

— Габрынька! — скомандовал он. — Сыграй что-нибудь.

Под звонкие, мелодичные звуки музыки сорвался с места Григорец и пошел топать и притопывать. Казалось, что это не человек танцует, а хорошо откормленный кабан вбежал в комнату и в каком-то свинячьем восторге начал выкидывать разные кабаньи коленца. Пошли танцевать и пан подловчий со своей женой. Все дружно хвалили их, и действительно танцевал Баранкевич очень ловко. На следующий танец он пригласил панну Людмилу. Григорец, воспользовавшись суматохой, куда-то исчез. Когда заметили, что он пропал, подловчий воскликнул:

— О злодей! Знаю, куда он пошел! — и, как видно, позавидовал ему.

Анатоль, проспавшись, снова вошел в комнату. Это был высокий молодой парень, не похожий на свою сестру. Подсев к столу, Лобанович и Анатоль снова начали пить, да так, словно до того водки и в глаза не видели.

— Толя, не пора ли нам домой? — подошла к брату Людмила.

— Гуляйте! Пасха раз в году бывает, — сказал ей Лобанович.

— Ну, кто вам больше всех нравится из хатовичских молодых людей? — обернулась Людмила к учителю.

— Все славные хлопцы.

— Этим вы еще мало сказали.

— А что мне о них сказать? Я больше интересуюсь девчатами.

— Ну, а кто же вам больше нравится из паненок?

— Если об этом спрашиваете вы, то я должен ответить вам — вы.

— Нет, скажите правду.

— Кто теперь говорит правду? Даже святые и те начинают лгать.

— А я знаю, кто вам не только нравится, но кого вы любите.

Лобанович долго и пристально смотрел ей в глаза. — Да, вы знаете.

— А откуда вы знаете, что я думаю?

— В ваших глазах прочитал.

— О пани! — подхватил подловчий. — Наш профессор шептать и ворожить умеет.

— Ну, поворожите мне! — панна Людмила протянула Лобановичу руку.

— Пани! — ответил за него подловчий. — Наш профессор по коленкам гадает.

Людмила смутилась, вскочила и села на диван. Подловчий покатывался со смеху, поглядывал на "профессора", и глаза его говорили: "Вот как надо с паненками разговаривать!"

Уезжая домой, Людмила долго жала руку учителю, заглядывала ему в глаза.

— Помните: я жду вас в Завитанки.

— На то они и Завитанки, чтобы в них завитать [Игра слов: завитать — навещать, приезжать с поздравлением], — ответил Лобанович и крепко пожал ей руку,

XXXIII

Наутро Лобанович получил пакет. Инспектор уведомлял, когда назначаются экзамены и куда учитель должен прибыть со своими учениками. Экзамены назначались на понедельник после пасхальной недели, а ехать нужно было по железной дороге верст за пятьдесят. В тот же день, когда было получено это уведомление, пришли и ученики. Они условились с учителем, что поедут в субботу вечером, чтобы вдруг не пропустить поезд. Три дня, которые оставались до экзамена, пошли на повторение курса.

Незадолго до прихода учеников Лобанович узнал, что Ядвися собирается выехать из Тельшина, если не навсегда, то во всяком случае на долгое время. Эта весть сильно опечалила учителя. У него было такое ощущение, будто перед ним раскрывается какая-то пустота. Пышные картины зазеленевшего Полесья, пробужденного весною, полного песен, шума и жизни, потускнели в одно мгновение и как бы отдалились от него. Все, казалось ему, имело теперь такой вид, словно хотело сказать: "У тебя горе, но мы в этом не виноваты" — и начинало жить своими заботами, своими интересами, совсем для него чужими, а он оставался один-одинешенек.

Еще одно обстоятельство опечалило его: весть об отъезде услыхал он не от самой Ядвиси, а от бабки. Вместе с тем была надежда, что это, может быть, еще и не совсем верно. Он решил сегодня же постараться увидеть Ядвисю и поговорить с нею. Теперь только почувствовал он, как дорога она ему и какая невыразимая утрата будет, если придется жить здесь без нее. Нет, тогда он не останется здесь! Воображение уже рисовало осиротевший двор и дом подловчего, и он необычайно остро ощутил тоску, какая охватит его, когда уже не будет милой соседки.

Лобанович до самого вечера просидел в школе с учениками. Занятия и мысли о близких экзаменах немного отвлекли его от невеселых дум. Отпустив ребят домой и придя на квартиру, он, взглянув на дом подловчего, увидел на крыльце Ядвисю. Она сидела за столиком, на котором стояла швейная машина. Панна Ядвися что-то шила. "Наверно, готовится в дорогу", — грустно заметил себе учитель.