На росстанях - Колас Якуб Михайлович. Страница 98

Писарь хотя и был пьян, но и до него дошли проклятия жены. А писариха, услыхав, что она не одна в доме, немного осмелела и начала жаловаться и проклинать мужа. Лобанович убедился, что никакого Иваша нет и не было с ней. Он легонько постучал в дверь.

— Анна Григорьевна, отоприте дверь и выходите. Не век же вам сидеть там.

— Да он же будет бить меня и мучить, тиран этот.

— Не бойтесь, он вам ничего не сделает.

Писарь не отходил от порога, стоял и слушал. Лобанович встал между ним и дверью и еще раз сказал:

— Выходите!

Ключ в замке заскрежетал раз и другой. Дверь открылась. Анна Григорьевна не сразу вышла из своей засады, и имела для этого основание: писарь подкрался, принял такую позу, чтобы удобней было броситься на жену. Он пригнулся, как кот, готовый прыгнуть на мышь. Лобанович схватил Василькевича за руки и вывернул их ему за спину.

— Не смей, а то выброшу на улицу! — пригрозил он писарю.

Писариха шмыгнула во мрак коридора и исчезла.

— Ну, писарь, пойдем искать Иваша!

Лобанович потащил писаря в комнату, где выдержала осаду Анна Григорьевна. Никаких следов пребывания Иваша там не было. Иваш в этот день ездил по волости со старшиной собирать недоимки.

XIV

Весна входила в полную силу. Каким красивым было в тот день раннее утро, до восхода и на восходе солнца! Ясное, лазурное небо все выше поднималось над обновленной землей. В чистом, свежем утреннем воздухе, словно невидимые струны, звенели песни жаворонков, далеко разносились щебет суетливых воробьев, гоготанье гусей и горластое "ку-ка-ре-ку" верханских петухов.

Сладко спал под утро утомленный хмелем писарь Василькевич. После происшествия перед запертой дверью писарь немного опомнился, он понял нелепость своего поведения и свою вину перед женой. Несколько дней он даже не пил. Жена с его согласия поехала к своим родителям, проживавшим на далеком, глухом хуторе. Писарь в скором времени заскучал в одиночестве и начал снова прикладываться к бутылке, запершись в своей заветной комнате. Он то сидел неподвижно, то ходил из угла в угол и время от времени опрокидывал чарку за чаркой. Далеко за полночь он ложился в постель, а засыпал только под утро, когда люди покидали уже свои постели и деревня понемногу начинала пробуждаться. Среди разнообразных звуков, наполнявших тихий утренний воздух, особенно выделялось щелканье кнута Лукаша Левченки.

Лукаш Левченко, дворянин по происхождению, забрел сюда с Украины и обосновался в Верхани в качестве общественного пастуха. Постоянного местожительства у него не было. Каждый день переходил он из хаты в хату. Где он ночевал, там его кормили, а наутро, когда он выходил собирать стадо — по одной, по две коровы со двора, — ему давали в торбу провизию. Каждая крестьянка старалась не отстать от других женщин, чтобы не осудил ее Лукаш за скупость. Вечером, пригнав стадо, пастух направлялся в другую хату. Месяца за полтора Лукаш обходил таким образом все село. Тогда он начинал новый круг своего бродяжничества из хаты в хату. В помощь ему село давало двух подпасков.

Лукаша в селе любили. Он был хорошим пастухом и веселого нрава человеком. Носил он длинную, порыжевшую от солнца суконную свитку, старательно залатанную. Утром, чуть свет, Лукаш снаряжался в поход, надевал свитку, вешал через плечо торбу с провизией, брал искусно сделанный длинный кнут на коротком увесистом кнутовище, кнут сажени три длиной. Прикрепленный к кнутовищу железным кольцом и петлями из сыромяти, этот кнут начинался с толстенной, как уж, специально свитой веревки. Постепенно веревка становилась тоньше и заканчивалась тоненьким пеньковым хвостиком с десятками узелков. Лукаш Левченко в совершенстве владел этим своеобразным оружием. Он так мастерски щелкал своим кнутом, что издали казалось, будто кто-то стреляет из пистолета. При помощи этого оружия Лукаш держал в повиновении свою "рогатую паству", так называл он стадо.

Снарядившись надлежащим образом, Лукаш подходил к крайнему крестьянскому дворику, откуда и начинал собирать стадо. Он разматывал кнут, занимал такую позицию, с которой сподручней было щелкнуть, принимал наиболее удобную позу, набирал полную грудь воздуха и громко, протяжно кричал:

— Выгоня-я-я-яй!

Это был не просто крик, не обычный возглас, — нет, это была своего рода мелодия, музыка, которая прежде всего радовала и веселила, как артиста, самого Лукаша. И никто так, как Лукаш Левченко, не мог вывести это "выгоня-я-я-яй", хотя многие старались подражать ему. Услыхав Лукашово "выгоняй", хозяйки торопливо выбегали из хат, открывали хлевы и выпускали коров. Лукаш распахивал калитку, корова выходила на улицу. А чтобы она не забывала, что над нею есть недреманное око, Лукаш щелкал кнутом. Корова, если она была молодая и резвая, весело взбрыкивала и бежала по улице, а к ней присоединялись другие коровы, бычки и телушки. Минут через десять вся Лукашова "рогатая паства" собиралась в шумное, разноголосое стадо, медленно и степенно шествовала по улице в поле. Пока Лукаш не выходил со стадом из села, он не переставал для острастки щелкать кнутом и время от времени выкрикивать "выгоня-я-я-яй", хотя нужды в том уже не было. Ему просто нравилась музыка этого пастушьего возгласа в его, Лукашовом, исполнении.

В это утро, собрав "рогатую паству", Лукаш, как всегда, проходил с нею мимо школы и волости. И здесь ему захотелось еще раз на прощание с селом крикнуть "выгоняй". Он остановился посреди улицы, между волостью и школой, запрокинул голову и гаркнул вдохновенно, протяжно, с музыкальными переливами: "Выгоня-я-я-яй!" Нужно сказать, что перед этим, когда Лукаш был еще довольно далеко от волости, его зычный голос нарушил сладкий утренний сон писаря.

— Вот горланит, гад! — проворчал разбуженный писарь. — Ну и горло! Чтоб оно у тебя опухло!

Но тотчас же все стихло. Писаря снова начал смаривать сон. И вот в этот самый момент Лукаш и гаркнул свое богатырское "выгоняй", стоя посреди улицы. Писарь даже подскочил на своей постели, словно его кольнули шилом. Какая наглость — так горланить под окнами квартиры писаря! Не раздумывая о том, что будет дальше, он сорвался с постели босиком, в одной сорочке. Накинув на плечи белое пикейное покрывало, писарь, как тигр, выскочил на крыльцо.

— Что дерешь тут горло? — грозно набросился он на Лукаша. — Кричи в поле, а не под окнами волостного правления, чтоб у тебя пуп треснул, сволочь ты!

Пока писарь выбегал на крыльцо, Лукаш отошел еще шагов на десять от волости, двигаясь за стадом. Увидав Василькевича на крыльце, без штанов, прикрытого одеялом, Лукаш только ухмыльнулся, довольный тем, что привел писаря в такую ярость, — вот что значит Лукашово "выгоняй"! На ругань писаря он добродушно отозвался:

— Дай боже пану писарю такой крепкий сон, как мой пуп. А что касательно сволочи, то сволочь — царю помочь.

Василькевич бросил на Лукаша искрометный взгляд и повернул в свою спальню, не снимая с плеч одеяла. Подпаски посмотрели на Лукаша, переглянулись и захохотали. Лукаш подмигнул им и с видом победителя щелкнул кнутом.

Лобанович проснулся еще тогда, когда Лукаш был на другом конце села. Он вслушивался в голос пастуха-дворянина. А тот медленно приближался со своим стадом, покрикивая "выгоняй" и пощелкивая кнутом. Когда послышался глухой топот коровьих копыт, учитель поднялся с постели и подошел к окну, чтобы посмотреть на веселого Лукаша. Лобанович однажды встречался с пастухом, и ему понравился этот беззаботный, веселый, добродушный человек. Лукаш любил выпить и за чарку горелки готов был служить верой и правдой. Он не видел учителя в тот момент, когда в последний раз выводил свое "выгоняй", не догадывался, что за ним следит Лобанович, который был свидетелем ярости писаря. Как только Василькевич скрылся за дверью своей квартиры, учитель открыл окно и позвал Лукаша. Пастух подбежал. На его лице блуждала лукавая улыбка.