Воскрешение из мертвых (илл. Л. Гольдберга) 1974г. - Томан Николай Владимирович. Страница 26

— Как — выслан? Неужели…

— Да нет, батюшка, — перебивает его Дарья Петровна, — не за ремесло свое, а из-за приятелей своих. Тех и вовсе свободы лишили, а мой выслан только.

— За что же, однако?

— Ох, не ведаю я того, — тяжко вздыхает старушка, осеняя себя крестным знамением. — Изобрели они вроде что-то да и запродали чуть ли не за границу…

— А что же именно изобрели, не знаете?

— Миша мне ничего об этом не рассказывал. Видно, не велено было. Но, кажется, придумали аппарат какой-то для общения аж с самим господом богом… Это я случайно услышала, когда его приятель, инженер какой-то или, кажется, физик, на квартире тут у нас в прошлом году с тимофеевским батюшкой отцом Никанором разговаривал. Уж потом Миша сам мне рассказал, что забрали того физика и еще какого-то их компаньона за общение уже не с господом, а с иностранцами. Видно, продали они им аппарат свой для переговоров со всевышним. Может, бог их за то и покарал…

Спустя два дня магистр Травицкий докладывает о результатах своей поездки епархиальному архиерею.

— Как вы думаете, продали они свою аппаратуру иностранцам или нет? — озабоченно спрашивает его архиерей.

— Думаю, что это им не удалось, раз в дело вмешалась госбезопасность…

— Ну, а если все-таки они ее продали, а уже потом попались? Тогда этот эксперимент там, на Западе, непременно поставят.

— Вне всяких сомнений. Потому и надо бы поторопиться, чтобы их опередить…

— Опередить?

— Да, с помощью Куравлева. Раз подобная идея родилась почти одновременно у разных людей, значит…

— Теперь в этом не может быть сомнений. Нужно действовать.

3

На улице уже темно, но Андрей сразу же узнает Настю Боярскую. Она идет впереди него с небольшим чемоданчиком в руках, видимо тоже только что вернулась из Москвы. Она теперь часто приезжает к своим родителям. В одном поезде, значит, ехали. Он, правда, не из Москвы, а из областного центра, но все равно мог бы оказаться с нею в одном вагоне. Ну, а что, если бы даже ехал он с нею вместе? Теперь они при встречах лишь кланяются друг другу, а то, что живут по соседству, имело значение только в детстве, когда ходили в одну и ту же школу. Их разделяет большее, чем сближает…

И все-таки поездка в одном вагоне с Настей была бы ему приятна, и он досадует на себя за упущенную возможность посидеть с нею рядом.

Конечно, теперь смешно вспомнить это, а ведь мальчишкой он пытался как-то объясниться ей в любви… Она не красавица, но энергичные черты ее лица, почти геометрически точный излом бровей, шея, чем-то напоминающая шею Нефертити, — все это по-прежнему представляется Андрею прекрасным, но почти таким же далеким, как сама египетская царица Нефертити. Разошлись их пути, и значительно: она окончила аспирантуру и работает теперь над темой, посвященной философским вопросам современного естествознания, а он кандидат богословия, преподаватель местной духовной семинарии.

Как, однако, слабо освещены улицы. Если бы не снег, Настю уже нельзя было бы различить. А что, если догнать ее и поздороваться?

Неудобно, пожалуй… Вон к тому же подходят к ней какие-то парни — знакомые, наверно. Но нет, не похожи что-то на знакомых. Да и держатся вроде не очень твердо. Уж не пьяные ли? Ну да, конечно, пьяные!

Настя сильно толкает одного из них, и он летит в сугроб. А другой…

Но Андрею уже некогда дожидаться, что предпримет другой. Он торопливо бежит к Насте. Молодой богослов никогда не занимался никаким спортом, но от отца и деда унаследовал такую физическую силу, что ему не страшна встреча даже с настоящими боксерами, а тут всего лишь подвыпившие парни. Один из них все еще барахтается в глубоком снегу, второго Андрей хватает за шиворот и с размаху швыряет в еще более глубокий сугроб.

— Спасибо вам, товарищ… — не узнав Андрея, взволнованно благодарит Настя, но, разглядев знакомое лицо, обрадованно восклицает: — Ах, это ты, Андрей? Прости, не знаю даже, как мне теперь тебя называть? Отцом Андреем, может быть?… Так ведь мы ровесники, — смеется Настя.

— Называй, как прежде… — смущенно улыбается Андрей. — Вместе ведь когда-то в школу бегали…

— Если уж как прежде, то и меня зови Настей. Ладно?

— Ладно, — живо откликается Андрей. — Я часто вспоминаю это «прежде»…

Но Насте не хочется, наверное, продолжать этот разговор, и она снова перебивает его:

— Вовремя ты на помощь мне подоспел, а то бы эти пьянчуги меня…

— Судя по тому, как ты с первым расправилась, — смеется Андрей, — второго ждала та же участь.

— Все равно спасибо! Ну, а как ты живешь? Деда я твоего недавно встретила. Он сообщил, будто ты уже кандидат богословия.

— Да, удостоился подобного звания, — с заметной иронией произносит Андрей. — Ты, конечно, осуждаешь меня за это?…

— Почему же? Ты из кастового духовенства, и не удивительно, что избрал этот путь. Хотя, если по деду твоему судить, мог бы и по-иному… Мы ведь с Денисом Дорофеевичем чаще чем с тобой встречаемся и о многом беседуем. И хоть он профессор духовной академии…

— Был таковым, а теперь уже не преподает.

— Годы, наверное? Сколько ему?

— Восьмой десяток.

— Выглядит он, однако, прямо-таки былинным богатырем. К тому же, как я поняла с его слов, он все еще при семинарии.

— Да, кое-что исполняет там по поручению ректора.

— А голова у него светлая — мог бы, наверное, и преподавать. Не усомнился ли в чем? Извини ты меня, однако, за такие вопросы! Я их потому задаю, что он мне не очень благочестивые мысли высказывал… Шутил, наверное. Он всегда ведь был шутником.

— При его сане доктора богословия такое вольнодумство не положено, конечно, — смущенно признается Андрей, — но за ним это водится… Однако ж шутки его даже сам ректор прощает.

— Православие очень уж строго к своим богословам, — замечает Настя. — Не то что у католиков. Они в своих журналах и папских энцикликах все чаще выражают стремление к диалогу с миром, в котором живут современные верующие. В том числе и с коммунистами… Но вот мы и пришли.

Протянув руку Андрею, Настя снова благодарит его.

— А ты не зашла бы к нам как-нибудь для продолжения диалога философа-марксиста с православными богословами? — полушутя, полусерьезно спрашивает Андрей, не выпуская Настиной руки.

— Охотно принимаю твое предложение. Я теперь часто буду к родителям приезжать. Мои занятия в аспирантуре закончились, тружусь над кандидатской… Ну, всего тебе доброго!

Настя еще раз пожимает руку Андрею и направляется к своему дому. Но перед тем как войти в калитку, замечает, как из дома Десницыных выходят двое мужчин. Один среднего роста, длиннолицый, с небольшой темной бородкой. И хотя по одежде нельзя определить принадлежность его к духовенству, Настя почти не сомневается, что он духовного звания. Лицо его спутника кажется Насте знакомым, будто она уже видела его где-то.

И даже дома, расцеловавшись с родителями и выслушав их упреки за то, что не сообщила о своем приезде, Настя продолжает думать об этом человеке, и ей кажется, что она вот-вот вспомнит наконец, где же видела его. Но ей это так и не удается.

4

В последнее время Андрею Десницыну все труднее понять, когда дед его Дионисий шутит, а когда говорит серьезно. Наделенный чувством юмора, он всегда пользовался любовью у воспитанников семинарии. Терпимо относились к его остротам и преподаватели. Да и юмор его был, в общем, безобидным. Лишь дома, среди близких, подшучивал он и над несообразностями священного писания. А теперь, перестав преподавать, острит уже не так безобидно. Да и читает не столько боговдохновенные сочинения, сколько философские.

На иронический вопрос Андрея, не записался ли он в атеисты, бывший профессор богословия ответил:

— Я стар, внук мой, и мне давно уже пора думать о смерти. А так как я не был таким уж бесспорным праведником и позволял себе слишком часто и притом во многом сомневаться, то и не уверен, куда меня причислят на том свете. Вот и хочу теперь убедить себя, что никакого «того света» нет. Риск, конечно, немалый — а вдруг все-таки есть! За одни только мысли эти знаешь что мне будет? А ты не смущайся, не закрывай ушей, а слушай. Если в тебе есть истинная вера, тебя ничто не разуверит. Только я и сам не знаю, что оно такое — истинная вера. Может быть, отсутствие разума… А что же мне делать с моим разумом, коли он противится несуразностям? Вышибать его постом, телесными истязаниями, принять великую схиму?… Разве ж в человеческих силах подавить его? А бог не идет мне на помощь…