Воскрешение из мертвых (илл. Л. Гольдберга) 1974г. - Томан Николай Владимирович. Страница 82

Он спешит к входной двери и стремительно распахивает ее. У порога стоит Настя с тортом в руках и авоськой, полной свертков.

— Я так и знала, что вы из-за меня бегали по магазинам! — укоризненно говорит Татьяна. — Я ведь к вам по делу…

— Вовсе не из-за вас, мы и сами любим полакомиться. Пока я буду готовить ужин, расскажите, пожалуйста, что у вас нового.

Татьяна кратко сообщает все, что узнала от Лазарева, и спрашивает, помнит ли Настя комиссара милиции Ивакина.

— Еще бы не помнить! — отзывается Настя. — Ивакин, правда, тогда полковником был…

— Тот день у меня на всю жизнь в памяти останется, — перебивает Настю Андрей. — И не потому, что чуть было богу душу не отдал, а потому, что именно тогда окончательно прозрел.

— А как по-вашему, только ли инсценировку общения со всевышним затевал магистр Травицкий?

— Теперь не уверен в этом. Была у него, пожалуй, еще какая-то цель.

— Не будем пока ломать голову над этим, — говорит Татьяна. — Но у меня тоже к вам вопрос: где сейчас Травицкий? Не знаете? Мы тоже пока не знаем. А был в Одесской духовной семинарии. И знаете вместе с кем? С Корнелием Телушкиным. Да, тем самым, о котором я вам в свое время рассказывала. Он тоже теперь богослов. Духовную академию, оказывается, окончил.

— Чудеса! — качает головой Десницын.

— Непонятно, только, почему Телушкин убыл вдруг куда-то. Предполагается, что в другую семинарию…

— Убыл, говорите? — оживляется Андрей. — Уж не в нашу ли, Благовскую? Сообщил мне мой дед Дионисий, что в семинарии у них преподаватель новый.

— А зовут его как? Не отцом ли Феодосием?

— Именно отцом Феодосием! Так это Корнелий Телушкин, значит?

— Похоже, что он…

— А что, если бы тебе самому в Благов съездить? — предлагает Настя. — И деда навестишь, и к отцу Феодосию лично присмотришься. Я думаю, Дионисию Дорофеевичу не трудно будет тебя с ним познакомить.

— Не возражаю, — соглашается Андрей.

— Может быть, и вы с ним, Татьяна Петровна? — обращается Настя к Груниной. — Без вашего руководства Андрей может ведь все дело испортить. Остановитесь у моих стариков под видом дальней родственницы. Я их предупрежу и подготовлю. Дома моих родителей и деда Дионисия стоят друг против друга, так что вы будете все время с Андреем рядом.

— Боюсь, как бы мой приезд не насторожил «отца Феодосия».

— Чем? В городе, кроме местной милиции, вы для всех — «прекрасная незнакомка».

— Будем считать, что вы меня уговорили, — улыбаясь, соглашается Татьяна.

За чаем они шутят, говорят о разных пустяках и ни слова о Вадиме и Варе, будто боятся вспомнить об этом. Даже когда Андрей пытается завести разговор об Олеге, Настя незаметно толкает его локтем в бок, и он умолкает. Но зато, когда Настя посылает его за чем-то на кухню, Татьяна сама заводит разговор о Рудакове.

— У меня такое впечатление, что вы все меня в чем-то вините. Может быть, даже не вслух, а молча, про себя… Считаете, наверное, что я не права в наших взаимоотношениях с Олегом. Могу я с вами поговорить откровенно?…

— Подождите, — шепчет Настя. — Сейчас ушлю куда-нибудь Андрея… Сходи-ка к Мартыновым, Андрюша! — повышает она голос, чтобы Андрей услышал ее на кухне. — Возьми у них наш магнитофон, я хочу Татьяне Петровне свою фонотеку продемонстрировать… — Теперь мы можем спокойно поговорить, — подсаживается Настя поближе к Груниной, когда Андрей уходит. — Мартыновы — это наши соседи, от них он так быстро не вернется. А теперь о ваших взаимоотношениях с Олегом. Если хотите знать мое мнение, то я просто вас не понимаю…

— Чего же именно не понимаете? Того, что у нас с Олегом отношения не складываются? В этом я и сама пока не разобралась. Олег вам что-нибудь говорил…

— Ну что вы, Татьяна Петровна! Вы же знаете Олега, разве он станет об этом… Но нам казалось…

— Ах, вам казалось, что у нас все должно завершиться так же, как у Анатолия с Мариной или как у вас с Андреем? — с едва сдерживаемым раздражением перебивает Настю Татьяна.

— Зачем же так упрощать, Татьяна Петровна? У нас с Андреем тоже было не так уж просто.

— Я не упрощаю, а уточняю, — невесело улыбается Татьяна, досадуя на себя, что затеяла этот разговор. — Но, в общем-то, вы ждете от нас чего-то близкого к такому финалу. Для этого Олег должен бы был хоть сказать мне о своих чувствах…

— Значит, он почувствовал, как будет встречено его признание. А вы не догадываетесь разве, что он вас любит? Какие слова могут сравниться с этим?

— Я и не ждала от Олега никаких признаний, — взяв себя в руки, уже спокойно говорит Татьяна. — Однако вы принимаете только сторону Олега, а подумал ли кто-нибудь, каково мне? Мы с вами примерно одних лет, и вам легко было бы понять меня…

— Как — одних лет? — восклицает Настя. — Разве вам тридцать пять?

— Мне тридцать четыре, а ему двадцать восемь. Вот какая, как говорится, арифметика, — снова грустно улыбается Татьяна.

— А Олег знает об этом? — спрашивает Настя наконец.

— Мы с ним об этом не говорили. На вид мне, пожалуй, не дашь столько, и ему, наверное, кажется…

— Ничего ему не кажется, Татьяна Петровна! — укоризненно качает головой Настя. — Человеку, который любит вас так, как Олег, не до ваших анкетных данных. Как же вы этого не понимаете?

— Наверное, я действительно чего-то не понимаю, — почти равнодушно произносит Татьяна.

Насте становится вдруг очень жаль Татьяну, и она порывисто обнимает ее:

— Простите меня, ради бога! И пошлите к черту всех, кто лезет к вам в душу, в том числе и меня. Вы с Олегом и сами во всем разберетесь, правда ведь?

— Правда, Настя…

В это время хлопает входная дверь, и появляется Андрей с магнитофоном.

— Еле вырвался от этих Мартыновых! — отдуваясь, говорит он. — Заставили-таки выпить за здоровье главы семейства. У него сегодня день рождения.

9

По паспорту Телушкину сорок, но выглядит он гораздо моложе, и у шестидесятилетнего ректора Благовской семинарии язык не поворачивается называть его отцом Феодосием. И вообще неприятен ему чем-то этот выскочка, которому без защиты диссертации собираются присвоить звание магистра богословия… Его эрудиции проповедника можно, конечно, позавидовать, но все это ректору не по душе. Что, однако, поделаешь, если у отца Феодосия «рука» в епархии, как говорят прихожане. А скорее всего, покровители его где-то повыше, так что лучше с ним не связываться.

Все эти беспокойные мысли приходят в голову ректору бессонной ночью. Хоть и грехом считает, но принял он сегодня на ночь снотворное, да не подействовало, видно. От неприятных мыслей теперь не уйти. Нужно было не поддаваться уговорам Феодосия.

Сам он, и как ректор, и как духовное лицо, всегда был против новшеств. Воззрений обновленческого митрополита Введенского и других реформистов православной церкви он никогда не разделял и в душе, видит бог, всегда будет против этого. Ибо до какого же предела может видоизменяться религия, оставаясь религией?

Жизнь, правда, идет, а господь не желает ни во что вмешиваться, вот и стареют многие догмы. Православие не одно столетие утверждало богоустановленной царскую власть. В этом была сущность всего того, чему учило Евангелие, смысл всех православных канонов и сама душа православного христианства. Но царская власть оказалась зыбкой. Пришлось приспосабливаться и, как говорит отец Феодосии, «проявлять гибкость, пока позвоночник не сковали соли полиартрита».

Это он очень метко заметил, и в переносном и в прямом смысле, ибо ректору Благовской семинарии действительно не дает по ночам покоя этот адов полиартрит. Да и днем теперь с посохом приходится перемещаться. Слава богу еще, что семинаристы думают, будто посох у него для солидности…

А Советскую власть православной церкви пришлось не только признать, но и пересмотреть все прежние ее воззрения на происхождение и природу светской власти вообще. Когда становится невозможным совместить устаревшие догмы религии с реальной жизнью, приходится поступиться традиционным консерватизмом во имя сохранения самой религии и идти на ее обновление.