Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А - Федотов Лев Федорович. Страница 53

– Это что еще такое? – удивился Женька, нагнувшись, чтобы проскользнуть вовнутрь.

Согнувшись в три погибели, я увидел прибитую белую дощечку с выведенными на ее поверхности словами, составляющими следующее выражение: «Просьба нагибаться: дверь низка».

– Идиоты, право! – проскулил я. – Так какого же черта они вешают ее в самой двери? Над дверью ей место! Это сначала у тебя затрещит череп от смычки с потолком, а потом лишь твои глаза увидят это добрейшее предупреждение.

– Действительно! – рассмеялся Женька. – Для того, чтобы это видеть, необходимо сначала нагнуться. А раз так, то и цены этим словам нет.

Крайне недовольные этими письменами, торчавшими не на своем месте, мы углубились в тесноватый и низкий коридор. За его поворотом направо мы узрели мрачно горевшую лампу, при помощи которой наши глаза возымели возможность разглядеть многочисленные каракули, покрывавшие обе каменные стены от потолка до самого полу. Это была богатейшая коллекция различных иероглифов, нацарапанных на разные лады и разными способами. Одни были выведены красным карандашом, другие – запечатлены химическими и простыми, третьи – нацарапаны гвоздями и даже встречались такие, для создания которых трудолюбивому истукану-автору нужно было приволакивать сюда целые глыбы угля.

Тут были следы всех слоев населения: от тупоумных языковедов, которые не могли связать и двух слов, до профессоров русской и китайской грамматики. В одном предложении, где сказывалось о пребывании в этом самом месте некоего писаки, я насчитал около десятка ошибок, считая также и синтаксис. У труженика происходило временное, если не вечное, затуманивание всех центров нервной системы.

Налюбовавшись вдоволь этими памятками посетителей, мы, двинувшись снова в дорогу, наткнулись на каменную винтовую лестницу. Покружив по ней изрядный отрезок времени, мы вышли к подножью верхних колонн, окружавших главный купол. Короче говоря, это был круглый балкон, идущий вокруг всего основания этого купола. За нами виднелись гигантские окна купола, а перед нами вздымались ввысь громоздкие каменные столбы, подпирающие золотое полушарие. За колоннами шла пропасть. Отсюда открывался вид на весь Ленинград. Сверкал шпиль Адмиралтейства, краснел вдалеке знаменитый Зимний, а прямо перед нами внизу виднелся покрытый снегом исторический медный всадник, верхом на бронзовом коне взгромоздившийся на скалу. Вид сверху на эту сокровищницу был поистине миропокоряющим (так! Изд.). За памятником белела ровная белая полоса Невы.

– Даже обидно становится, – сказал я, садясь на подоконник гигантского окна, – я уже второй день здесь в Ленинграде, а еще не видел, как следует, этот памятник!

– Да ведь он же сейчас-то перед нами, – промолвил Женька.

– Петьку нужно смотреть, находясь с ним рядом, а не на крыше Исаакия, – откуда он виден, словно игрушка, – ответил я.

– Вот, если б летом мы здесь были, – проговорил Евгений, – то можно было бы взять с собою на целый день провианту и подняться сюда. Воображаю, какой отсюда вид на Неву и город, когда все это под лучами солнца и покрыто зеленью.

– Можешь мне верить, – сказал я – когда я был здесь летом в 37-м году, я любовался этой картиной и смело заверяю тебя, что она достойна похвалы. Клянусь тебе всем, чем угодно.

– Однако здесь дует здорово, – изрек Женька. – Обойдем вокруг и давай подниматься дальше, идет?

– Давай. – Мы обошли кругом основания купола, посозерцали сверху на площадь Воровского, на серое здание «Астории», на торчавшего посреди белого поля Николая и углубились в дверцу, над которой было написано: «Вход».

Снова мы стали крутить по крутой, узкой винтовой лестнице. Но на этот раз я уже знал, что эта лестница готовит нам сюрприз.

– Женька, – обратился я к Женику, – сейчас будет открытое место.

– Какое?

– Да лестница выйдет наружу.

– Да ну?

– Вот увидишь.

Нас окружала кромешная тьма, но вот наступило просветление, и вдруг прямо нам в лицо ударила холодная струя воздуха. Над нами забелели облака, чуть пожелтевшие от выступившего зимнего солнца. Лестница вышла наружу и вилась около верхних частей колонн. Под нами была пустота, и где-то лишь внизу виднелась крыша собора. Город лежал перед нами, как на ладони. Дома стали еще меньше, а людишки и машины казались нам жалкими бактериями. Всегда, когда мне приходилось влезать на вышку, я считал самым трудным этапом пути эту наружную часть лестницы, ибо шаткие ступеньки, легкие перильца, одуряющий свежий воздух – все это заставляет тебя закрывать глаза и крепко схватываться руками за ступеньки и перила. К тому же дьявольская высота совершенно отбивала разум…

На наше счастье, на вышке, очевидно, никого не было, ибо нам не встречались встречные, и мы шли все время одни, иначе мне пришлось бы вспомнить все ужасы и неприятности встреч на этой узкой «воздушной» дороге.

Мы ползли, как ящерицы, хватаясь руками за ледяные металлические ступеньки, забывая все свое человеческое достоинство и думая лишь об одном: ради какого божества не рушится эта хрупкая лестница.

– Черт подери! – выругался я от наплыва чувств. – И как только такая громада держится! – И я посмотрел вниз на игрушечные улицы. Зрелище действительно было умопомрачительное.

Наконец, мы достигли верхних частей колонн – массивных металлических громад, в виде листьев, фруктов и завитушек; около них кончалась наружная часть лестницы, и мы вновь погрузились в темноту.

Когда мы двигались внутри золотого полушара, мы снова вертелись на лестнице, и хотя под нами также была пропасть, но это уже не была такая сногсшибательная картина, как та, которую мы только что наблюдали.

Вскоре мы достигли последней площадки, от которой шла вверх чрезвычайно узкая лесенка, состоящая из десятка частых маленьких ступенек. Она походила на колодец. Оттуда били яркие потоки солнечных лучей. Протискавшись наверх, мы поздравили себя с окончанием пути.

Мы были на круглом узком, шириной в четверть метра балкончике, окружавшем каменную будку с крестом наверху (самой верхней частью собора). Под окнами будки, которая, между прочим, была схожа по величине с настоящей часовней, были обозначены красной краской все четыре стороны горизонта. Края балкончика держали на себе тонкие перильца; у самого отверстия колодца, ведущего на этот балкончик, была пришвартована вывеска, запрещающая посетителям тревожить здесь фотоаппараты и находиться тут свыше 15 минут. На балкончике маячил какой-то дядька, который, впрочем, скоро смылся вниз.

Нам представилась такая картина, которую я, кажется, в жизни еще не видел. Чтобы осознать ее всю, ее следовало бы видеть, а не читать описания. Дело не в самом городе, а дело было в настоящей зимней погоде.

Сквозь разорванные, призрачные, словно марля, кучевые облака, выглядывали яркие золотые стрелы лучей, заливавшие все вокруг. Сверху город казался каким-то сказочным снежным селением, с белеющими крышами, сверкающими на солнце. Чертовски крепкий мороз вызывал глубокие испарения от домов, и в воздухе струились светившиеся, словно фосфоресцирующие, слои пара и тумана, которые оригинально размывали и скрывали далекие дома и края горизонта. Эффект всему этому придавало солнце! Не будь его, все было б иначе. Но теперь клубы облаков и морозного тумана вместо своего обычного беловато-синего оттенка заключали в себе цвета истинного золота! Вследствие сильного мороза все сотни труб были увенчаны клубами белого дыма, но ввиду странных обстоятельств дым был до того густым и крепким, что не расползался, а стоял строго очерченными пучками, словно вата, воткнутая в трубы. Золотистый цвет их от солнца напоминал игрушечный городок-сказку, из трубы которого в виде дыма торчала вата, посыпанная блестками. Таких дымков были сотни, от чего зрелище казалось неповторимым.

Вдали синели контуры церквей, Петропавловского шпиля и даже, что меня обрадовало, был виден темный купол Казанского собора.

Сразу из-под балкончика выходили позолоченные листы купола Исаакия, круто спускавшиеся вниз, и, глядя на них, я почему-то испытывал небольшое головокружение.