Подпесок - Зузак Маркус. Страница 12

В общем, ни день, ни прогулка не принесли ни удачи, ни ободрения, которых я искал.

Я шел и шел.

Вы так делали когда-нибудь?

Идти, чтобы идти.

Идти без малейшего понятия, куда.

Не сказать, что веселое занятие, но и не мука. Я был как бы одновременно свободным и в клетке: словно во всем мире только я сам и мог не дать себе веселиться или унывать. Как всегда, вокруг шумели машины, и от этого чувство, что я не отсюда, только усиливалось. Не было ничего замершего. Все двигалось. Одно превращалось в другое. Точно как и я.

С каких пор ли у меня внутри есть что-то к девушке?

С каких пор я стал волноваться за сестру и за то, как у нее все складывается?

С каких пор мне не все равно, что там на уме у Руба?

С каких пор я прислушиваюсь к Стиву «История успеха», и мне не наплевать, смотрит ли он на меня сверху вниз?

С каких пор я стал бесцельно бродить по округе? Бродить, чтоб не сказать рыскать, по улицам?

И тут меня как стукнуло.

Я одинокий.

Я был одиноким.

Отпираться ни к чему.

Все точно.

Понимаете, я никогда не был таким, чтобы куча друзей, своя компания. Кроме Грега Финни у меня и друзей-то никогда не водилось. Я вроде как оставался сам по себе. Меня это бесило, но я и гордился этим. Кэмерону Волфу никто не нужен. Он не стремится ходить в стае. Не всем это надо. Нет, Кэмерону требуется лишь его чутье. Ему нужен только он сам, и он умел выдержать и бокс на заднем дворе, и походы-грабежи, и любой другой позор, что на него сваливался. Так почему же я теперь так странно себя чувствовал?

Давайте начистоту.

Не иначе, тут вмешалась эта девчонка.

Не иначе.

Но нет.

Дело было во всем сразу.

В моей жизни.

Она усложнялась.

Моя жизнь, и, шатаясь по бегучим улицам, я видел над собой небо. Видел здания, убогие домишки, копченую сигарную лавку, еще одну парикмахерскую, электропровода, мусор в канавах. Бродяга попросил мелочи, но у меня не нашлось. Город был со всех сторон, перекачивал воздух, будто легкие курильщика.

Я остановился как вкопанный, уловив, что все хорошие мысли из меня улетучились. Может, они выплеснулись из меня и достались бродяге. Может, растворились где-то у меня в животе, а я и не заметил. И вот осталось только непонятное беспокойство, какое не объяснишь. Ну и картина. Ну и ощущение. Кошмар да и только: тощий парнишка один стоит посреди улицы. Вот такой сухой остаток. Один, и я не видел в себе способностей справиться с этим. Так внезапно. Да, довольно внезапно, я понял, что больше не могу уживаться со своей одинокостью.

Выходило ли, что это мне навсегда?

Всю жизнь мне мириться с этими сомнениями в себе самом и в устройстве окружающей жизни? Всегда ли я буду чувствовать себя таким ничтожным, что от этого больно, и даже самый отчаянный вопль и рев из моей глотки оказываются на деле жалким скулежом? И так внезапно застывать посреди улицы и влипать в тротуар?

Всегда ли буду?

Всегда ли?

Всегда?

Страшные раздумья, но я отлип от тротуара и продолжил путь.

«Завязывай думать, – приказал я себе. – Не думай ни о чем». Но даже это ничто не было пустотой. Оно было мыслью. Мысль осталась, и канавы по-прежнему были полны туго набитыми потрохами большого города, выпущенными наружу.

Я не очень-то верил, что разберусь со всем этим сам, но все равно шел, пытаясь докопаться до какой-нибудь новой идеи, от которой жизнь снова станет веселее.

«Нельзя уж так переживать», – сказал я себе потом, добравшись до Центрального вокзала. Я потоптался у газетного киоска, разглядывая обложки «Роллинг Стоун» и прочего такого. Конечно, пустая трата времени, но я все равно. Будь у меня с собой деньги, я бы сел на электричку до набережной, чтобы поглазеть на мост и море с кораблями. Может, там оказался бы мим или еще какой бедняга, которому я все равно не смог дать денег, потому что их у меня не было. С другой стороны, будь у меня на электричку, глядишь, нашлись бы и на скромного уличного артиста. А может, и на паром через гавань. Может. Может…

«Может быть» стало меня раздражать, потому что без изменений осталось лишь одно – это самое «может быть», может быть, присохнет ко мне навечно.

Может, внутри у той девушки что-то возникло ко мне.

Может, у Сары с Брюсом все наладится.

Может, Стив вернется на работу и на футбольное поле быстро, как он сам думает. Может, однажды он перестанет смотреть на меня свысока.

Может, отец когда-нибудь станет мной гордиться, может, когда мы закончим работу у Конлонов.

Может, когда-то и маме не придется вечерами стоять у плиты и после целого рабочего дня готовить сосиски с грибами.

Может, я смогу готовить.

Может, Руб однажды вечером расскажет, что творится у него в голове. А может, он отрастит бороду до земли и станет каким-нибудь мудрецом.

Может, у меня когда-нибудь появится парочка хороших друзей.

Может, все это пройдет к завтрему.

Может, нет.

«Может, надо пешком дойти до Круглого причала», – подумал я, но решил иначе, поскольку без всякого «может» предки бы всыпали мне за поздний приход.

Пятьдесят раз прослушав парня по трансляции с его «Поезд с платформы семнадцать отправляется до Макартура», или куда он там отправлялся, я потопал домой, уже с обратной стороны наблюдая все свои сомнения. У вас так бывало? Как после каникул, если уезжал. Возвращаешься, и все вроде то же самое, но воспринимается как-то слегка иначе, чем до отъезда. Потому что смотришь задом наперед.

Так мне казалось и в тот раз, и, когда вернулся, я затворил нашу ломанную вялую калитку, прошел в дом и сел на диван. Рядом с той вонючей подушкой. Напротив Стива.

После получаса повтора «Напряги извилины» и куска новостей в комнату зашел Руб. Он сел, глянул на часы на руке и проворчал:

– Черт бы драл, маман прям тормозит с ужином.

Я посмотрел на него.

Может, я знал его.

Может, нет.

Стива я знал, потому что он проще. Успешные все такие. Они точно знают, чего хотят и как будут этого добиваться.

– Лишь бы не как обычно, – вступил я в разговор.

– Что?

– Обычный ужин.

– А, угу, – Руб помолчал. – Она ж другого не готовит, а?

Тут я должен признаться, что за все это нытье про ужин мне теперь очень стыдно, особенно когда столько людей на улицах попрошайничает на еду. Но, так или иначе, нытье случилось.

И, так или иначе, я был в восторге, когда узнал, что в этот воскресенье на ужин у нас не грибы.

Может, жизнь наконец начинала меняться к лучшему.

Опять же, может, и нет.

Я бегу.

Гонюсь за чем-то, чего, похоже, не существует, и то и дело говорю себе, что бегу за тем, чего нет. Говорю, что пора остановиться, но не останавливаюсь.

Город мечется вокруг меня в ярком дневном свете, но на улицах ни души. Никого в зданиях, в домах и квартирах. Никого нигде. Поезда и автобусы едут сами по себе. Они знают, что делать. Они дышат, но, кажется, только выдохами, без вдохов. Ровно источают бесчувствие, и я там один.

По дороге разлита кока-кола. Бежит в стоки, будто кровь.

Гудят клаксоны.

Хрипят тормоза, потом машины катят дальше.

Я шагаю.

Никого вокруг.

Никого вокруг.

Странно, думаю я, как это все работает – совсем без людей? Может, люди там есть, просто я их почему-то не вижу. Жизнь истерла их до полного исчезновения из моей видимости. Может, их поглотили собственные пустые души.

Голоса.

Я слышу голоса?

На перекрестке тормозит машина, и я чувствую, что на меня кто-то глазеет, – но это пустота глазеет на меня. Машина отъезжает, и я слышу голос, но он затихает.

Бегу.

Я гонюсь за той машиной, даже не оборачиваясь на пламенные светофорные «Стойте», что сверкают на меня красными ногами и бьют по ушам на случай, если я слепой.

А я слепой?