Синельников и старый майор - Лях Андрей Георгиевич. Страница 8

– Ладно, тогда растолкуй в доступных выражениях, какая такая чертовщина нас разлучает.

– Бруно, я больна. У меня ликантропия… если ты знаешь, что это такое… в самой тяжелой форме.

– Ликантропия… Это психическое заболевание… Когда человек считает себя волком…

– Да, и еще я меняюсь физически – стоит тебе один раз увидеть меня в таком состоянии, и ты убежишь от меня без оглядки… я этого не перенесу. Я начала привыкать к тебе, – добавила она шепотом. – И еще я старше тебя. Намного.

Тут голос ей изменил, но Брюн справилась с собой.

– Бруно, я убегу от тебя. Так будет лучше для нас обоих. Я не имею права втягивать во все это.

Я прижал ее к себе, что было сил.

– Бедная ты моя… Туго тебе пришлось. Это часто с тобой бывает?

– Примерно раз в полгода… В последнее время все реже.

– А лечить пробовали?

– Все бесполезно. Это заложено генетически… в нашей семье передается по женской линии… мне нельзя иметь детей. Из-за этого я уехала в Африку – подальше от всех. Я опасна в эти моменты… Сама почти ничего потом не помню – так, обрывки. Видишь, как все грустно. Недолго простояли мои бастионы… Нет, что за ерунда! – Брюн неожиданно потрясла головой. – Ты моя радость, наша встреча – самая большая удача в моей жизни, Бруно, ты мой праздник, мне несказанно повезло. Прости, что так тебя огорчаю, я очень виновата перед тобой… Ты еще найдешь себе хорошую девушку…

– Я уже нашел себе девушку! – зарычал я с накатившей злостью на скотину-судьбу. – Брюн, я ждал тебя всю жизнь, и не надейся, что я вот так вдруг, запросто, с грустной улыбкой отпущу тебя на все четыре стороны. Махнуть на все рукой никогда не поздно – нет уж, я буду играть до финальной сирены – а там, может, и не так страшен черт, как его малюют. Садись ко мне на колени – ага, вот так – положи мне руки на плечи и скажи еще раз, что любишь меня.

– Я люблю тебя, Бруно.

– Страшно приятно слышать. А сейчас я скажу тебе одну очень неприличную вещь.

– Давай.

– Ты дьявольски красивая женщина, и я тебя хочу. Ты уступишь моим нечистым домогательствам?

– Мне тоже это страшно приятно слышать. Я уступлю всем твоим домогательствам.

– Чудесно. Предлагаю пойти под душ и там продолжить нашу беседу… Что, опять какие-то ужасы?

– Ой, Бруно, я так стесняюсь своей фигуры… вдруг тебе не понравится? У меня некрасивая грудь, слишком большая… какие-то баллоны…

– А я как раз поклонник таких форм, буду шлепать их друг о друга – считай это аплодисментами твоей красоте. Между прочим, твоя фигура восхитила меня с первого взгляда.

– Как это ты разглядел все с первого взгляда?

– Любимая, я взрослый мужчина и вполне в курсе… как бы это сказать, конструктивных хитростей, на которые пускаются женщины, чтобы изобразить себе фигуру.

– И что тебе сказали мои хитрости?

– Что ты пытаешься замаскировать именно то, что мне особенно нравится. И чужие оценки этих красот, в том числе и твои – тут я поводил пальцем перед самым очаровательным на свете носом, – меня совершенно не волнуют. Можешь называть это эгоизмом. Страдай, но не вздумай ничего менять.

С этого момента мы примерно на сутки с лишним забыли, на каком свете находимся.

Дорвались друг до друга. Не могу сказать, что в техническом отношении творили что-то небывалое (я давно остыл ко всяким сексуально акробатическим чудесам – «позиция номер сто семнадцать: то же самое, что и сто шестнадцать, только девушка висит на люстре вверх ногами»), запросы у нас вполне совпадали, и к тому же Брюн, действуя даже самым немудрящим образом, потрясала мое воображение до самых что ни на есть глубин.

Уж так она мне нравилась.

Все оставшееся от любовных утех и импровизированных перекусов время мы непрерывно разговаривали (причем регулярно умирали от смеха). Кроме того, мы запускали в ванне мою коллекцию корабликов, просмотрели с комментариями ее африканские и мои альпийские видеозаписи (кое от чего я заблаговременно избавился) и прочитали вслух по ролям «Ричарда III» (»Бруно, ну что ты так гнусавишь?»).

Некогда выведенная мной формула любви состоит из двух компонентов, причем порядок их никакой роли не играет: у девушки должна быть фигура и надо, чтобы было о чем разговаривать. Лицо – дело десятое. Так вот, за шестнадцать лет практики я совершенно отчаялся когда-либо встретить искомую комбинацию. Либо все на своих местах, но дальше мозжечка лучше не заглядывать, либо голова есть, но ей-то все и ограничивается.

И вот оно, Господи. Совпало, привалило счастье. У Брюн мне были одинаково интересны как ее взгляды на готовку и диету, так и те места ее тела, до которых я мог дотянуться языком; она оказалась для меня тем самым фактором «икс», о котором писал зануда Фрейд: черт знает откуда возникающее еще в младенчестве представление об идеальном партнере, бомба в подсознании, роковая вероятность один к миллиону – хоть пятьдесят, хоть в шестьдесят, хоть во сколько, включил кто-то, сам того не желая, этот секретный код страсти – все, никакая благополучная семья, никакая успешная карьера против этого не устоит – прости-прощай. Ах, египетские пальцы, достали до пускового механизма в каких-то моих душевных дебрях… Но у меня, слава Богу, ни семьи, ни карьеры, за выпавший мне фантастический шанс я могу схватиться обеими руками с чистой совестью, ничьих сердец не разбив, ничего не загубив и не развалив.

Хотя это и не очень на меня похоже.

На исходе была вторая ночь, когда я вдруг проснулся и увидел, что Брюн тоже не спит. Она села и, как казалось, к чему-то прислушивалась.

– Бруно, – сказала она с ужасом, – мне срочно нужно домой. По-моему, у меня начинается.

Брюн вскочила, поправляя волосы, бросилась к своим вещам и неожиданно остановилась – вся напряглась и даже сжала кулаки. В полумраке ее изумительная фигура четко рисовалась на фоне белой стены.

– Боже, Бруно, – простонала она. – Мы опоздали… Так быстро раньше не бывало… Милый, беги, не жди ничего… Все брось и беги… И прости меня…

Она охнула и опустилась на пол. Не скрою, я растерялся. Много было приключений в моей жизни, но такая оказия происходила впервые. Я тоже соскочил с постели, обнял мою драгоценную – жаром от нее дышало за метр – и поначалу мне показалось, что Брюн как-то странно морщит лоб. Потом до меня дошло, что у человека хоть в каком состоянии такие складки по лицу не гуляют. Она еще раз умоляюще посмотрела на меня – глаза ее постепенно наливались текучим янтарным светом – но сказать уже ничего не смогла; я было решил, что от боли она выдвинула челюсть, но тут же с оторопью увидел, что челюсти вовсе не выдвигаются, а растут – редкими короткими толчками. Прямо под моими пальцами буйство спутанных волос раздвинули внезапно ставшие заметными уши, и на спине, вдоль позвоночника, проступила дорожка темных волос.

На краткое время все остановилось – я с великим трудом перетащил Брюн на диван, и она, свернувшись в клубок, издавала какие-то жалобные звуки – потом начался новый приступ, и так бессчетное количество раз. Ее то скручивало и корежило, то ненадолго отпускало; и вот я увидел, как длинные кривые когти впились в мое постельное покрывало ручной работы.

Что греха таить, по спине меня продрал мороз. От такого зрелища у кого угодно волосы встанут дыбом. Вот тебе и психическое заболевание – самому впору двинуться рассудком: рядом, на расстоянии протянутой руки, воплощался и вырастал заправский вервольф, а по углам клубилась и скалилась нечистая сила, суля скорую и жуткую погибель.

Спасли меня непомерное самомнение и то ли трагический, то ли испытующий, хотя уже и не человеческий, взгляд Брюн.

– Хрен вам! – заорал я неизвестно кому, с перепугу не очень соображая, какой вздор несу. – Я плюю на вас! Мой прадед воевал на Восточном фронте и награжден Железным крестом! Сожрите меня, но черта лысого я вам уступлю, я шага отсюда не сделаю, во весь опор буду сидеть на этом вот стуле, и ни один потусторонний засранец не явится на том свете к моему отцу и не скажет ему, что Бруно Штейнглиц струсил в решительный момент, наложил полные штаны, сбежал и бросил свою любовь!