Синельников и холодильник - Лях Андрей Георгиевич. Страница 7

Дело, в общем, не трудное – главное, не напутай с деньгами и не ленись пересчитывать ящики. Ну, и еще будь готов, что тебя в скором времени убьют. Я покрутился года два, поездил с караванами – называется «экспедирование груза», а я, значит, экспедитор, – всякое повидал, и потом решил, что пора сворачивать лавочку. Совсем уже собрался попытать счастья в Канаде – туда всех брали, даже таких, как я, – но тут принесло талибов.

Это еще не был Талибан в полную силу, так, юнцы-семинаристы, пакистанские разбойники с большой дороги, только что и умели, что бороду в керосиновую лампу засовывать – есть у них такая любимая примочка. Но они настраивали народ против американцев, и нашим ответственным товарищам это очень понравилось. Почем было знать, что лекарство окажется хуже болезни… Верховодили в наших краях трое бездельников – Малик, Джавахир и Абдульбари. Меня к ним и отправили, потому что им тоже, как ты понимаешь, требовалось оружие. Заезжал и одноглазый Омар, пламенный борец. Занудный дядька, очень меня не любил. Уперся, кровь из носу – прими ислам. Точно пристрелил бы, да я ему для дела был нужен.

На какое-то время договорились. Их больше всего волновало, не христианин ли я. Нет, говорю – а у меня в то время и правда, отношения с Богом расстроились. Сидение в яме сильно способствует атеизму. Они спрашивают – кто же ты? Отвечаю – язычник. И в каких же богов ты веришь? Ну как – в Зевса, Даждьбога, Перуна. Что это за вера? Простая – молитвы и жертвоприношения. Это их почему-то успокоило – черт с тобой, говорят, посмотрим, но готовься, мы тебе все равно устроим духовное одоление. Даже собака-язычник может послужить делу Аллаха…

Я попросил, и мне из Союза привезли «Евгения Онегина». Читаю вслух и бью поклоны. Что, говорят, за книга? Священная? Конечно, отвечаю, священная, написал мученик за веру, христианин-то, скотина, и убил его из шестнадцатимиллиметрового, сенатор, сволочь французская… Таким макаром я всего «Онегина» выучил наизусть – с предисловием и комментариями, шпарил с любого места. Коран я тоже употреблял. И представь, вокруг меня секта какая-то начала образовываться – расскажи да расскажи, приходят слушать, хоть ни бельмеса не понимают. Я всякие ритуалы изобретал – гонимы вешними лучами с окрестных гор уже снега… Религия – опиум народа. Ясное дело, потерпели бы меня, потерпели, а потом показательно прикончили, какой я там ни будь военный советник, но тут надо мной сжалились и разрешили вернуться в Россию.

Приехал. Ни кола, ни двора – еще бы, десять лет на том свете, в одной рубашке и филькина грамота из госпиталя – того, с белыми стенами. В институте восстановиться – об этом и речи нет… Знаешь, что больше всего меня потрясло? Дискотеки. Там война – ни конца, ни края, а тут танцы-пляски и диск-жокеи. Первое время никак это у меня в голове не укладывалось. В Контору меня не взяли, одиозная личность, пойдешь, спрашивают, в оперативники? Пойду, куда деваться. Посадили в оружейную комнату, дали ключи и отвертки, собирай, разбирай, ремонтируй, записывай. Я человек по натуре механический, к оружию привычный, был даже рад. Так все было тихо и хорошо…

А в ту пору как раз брали Муската, в Лианозове. Он там целую армию завел, погнали всех, и кто-то из начальства возмутился – что это в такой момент боевой офицер сидит в оружейном обезьяннике как Чарли Гордон. Пусть-де захватит, что там есть под рукой, и со всеми в Лианозово.

– Я знаю, – сказала Полина. – По всему Управлению слухи ходили.

Вот уж не думал, что она в курсе той давней истории. Какие были слухи, тоже представляю; когда там же, в Лианозове, уже после всего пили вместе с «Альфой», один усач все никак не мог успокоиться: «Ну, извини, брат, чуть опоздали, ну бывает… Но, мужики, что я видел! Кухонным ножом, простым кухонным ножом… Прямо слалом! Они палят в него с четырех сторон, а он между ними танцует вальс Штрауса! Я ахнуть не успел, а на полу уже четыре трупа кашляют… Ты объясни, земляк, как это сквозь тебя пули пролетают?»

– Почему ты не стрелял? – спросила Полина.

– Интересно, что ты об этом спрашиваешь… Такой же вопрос мне задал Старик, во время нашей с ним первой встречи… Да, вот не стрелял. Баранов режут… есть такая поговорка… Прости, это у меня сохранились восточные замашки. Просто был не в настроении. Стало противно. Какое-то деревенское вахлачье, быдло, еле грамоту осилили, натянули джинсы, навешали на себя американские бирюльки и возомнили себя крутыми. Кухонный нож для таких в самый раз. Да и сунули мне дурацкий «Макаров», его и в руки-то брать пакостно…

– А что ты ответил Богуну?

– Да, в общем, то же самое, и, наверное, в чем-то угадал, потому что в группу-то он меня взял, но дидактики его я уже в тот раз наслушался. Россия-де сильна провинцией, и за такой подход москвичей и ненавидят по всей стране. А «Макаров» – самый надежный пистолет в мире.

– А ты что?

– А я говорю – кирпич еще надежнее, товарищ полковник. И смазка на морозе в нем не загустевает. Что касается провинции – против ничего не имею, но провинциальности не выношу, это точно. Потому что провинциальность – это основа для фанатизма. Даже если у этого парня в голове что-то есть, и он не просто конченый деревенский идиот, все равно, у него в детстве был какой-нибудь дядя Яков, или дядя Мехмед, который в пять лет объяснил ему, что в жизни правильно, а что нет. И вот эти объяснения уже ничем и никогда не вытравишь – дай этому провинциалу хоть двадцать образований и степеней, все равно в глубине души он будет верить, что истина в последней инстанции – это как раз те наставления дяди Якова, а нас с нашими философиями можно в лучшем случае пожалеть, потому что в нашем детстве не было такого дяди. Страшнее кошки зверя нет. И никогда ничего такому типу не докажешь. Иметь дело с такими физически опасно.

Разговор пресекся. Близился момент истины, который я старался оттянуть всеми силами – до желудочных колик не хотелось приступать к объяснениям, но деваться было некуда. Полина со своей драматической складкой между бровей сидела напротив, вся какая-то широкая, в громадных серых глазах застыл вопрос, толщи русых волос шлемом вокруг головы… Эх, пропади ты все пропадом…

– Полина… Я, наверное, виноват перед тобой… Да что с меня взять, я теперь конченый псих после всех своих приключений, обо мне так и говорят. Я ущербный, чокнутый и нуждаюсь и верю точно таким же чокнутым… А ты совершенно нормальная девушка, у тебя должна быть нормальная семья, дети и все такое. Ну куда тебе со мной? Знаешь, у меня есть такое правило: рисковать только собственной шкурой. Я не имею права уродовать тебе жизнь. У меня такой план: подкопить денег и поселиться где-нибудь в глуши, в лесу, завести огород… и никому не мешать.

Полина помолчала, ухватила себя за подбородок, словно проверяя, на месте ли он, потом горестно вздохнула. Мне почему-то вспомнилось детство, Приокско-Террасный заповедник, осень, листопад и зубр, к которому я по юной своей глупости рискнул подойти вплотную. Он тоже вздохнул, и меня заметно качнуло горячей воздушной волной. Бесконтрольные ассоциации. Прав Старик.

– А если нормальная девушка тоже хочет быть счастлива? – спросила Полина. – Если нормальной девушке нужен именно этот чокнутый в драной куртке? И только он, и никто другой? Я хочу, чтобы у нас с тобой был дом… а не такая вот берлога с белыми стенами, и не какой-то там лесной огород. Скажи, ты на самом деле меня любишь – так, как говорил?

Если это и был момент истины, то жуткий момент жуткой истины. Меня, как и тогда в библиотеке, обуял ужас, но Полина сама пришла мне на помощь.

– Да, – снова вздохнула она. – Сейчас ты будешь благородно отрекаться от всех своих слов, лишь бы не превратить мою жизнь в кошмар. Володя, я ведь не хрустальная, я много чего могу выдержать… Скажи правду, я тебе действительно нравлюсь? Так, как ты мне говорил?

Серые глаза снова надвинулись, и мне вдруг вспомнилась старинная песня: