Танкист-штрафник (с иллюстрациями) - Першанин Владимир Николаевич. Страница 23

Пехота отставала, и капитан Безуглов (после гибели командира полка он исполнял его обязанности) приказал танкам задержать преследование. Мы заняли позиции, прячась между деревьями. Князьков, определив для каждого танка место, вернулся и сел за пушку. Окоченевший труп Федора мы вытащили наружу. Он умер, наверное, еще там, в овраге.

Его механик-водитель ушел с остальными, а мы почти час пропускали между танками бредущих людей. Немцы действительно пытались нас преследовать, но не слишком упорно. Так или иначе, мы оставались в кольце, а соваться в мрачный азиатский лес они не торопились. Нас обстреляли напоследок из минометов, и уже в сумерках сбросили бомбы и прострочили из пулеметов «Юнкерсы-87». Впрочем, без особого успеха. Нас укрыл лес.

Начальник разведки, капитан Безуглов, а теперь командир полка, утром после холодной с инеем ночи снова сколачивал боевую единицу, которую трудно было назвать полком. Скорее, батальон. Две сотни пехоты, две легкие трехдюймовые «полковушки», три танка и упрямый броневичок БА-20, сумевший проскочить через артиллерийский и пулеметный огонь.

Повозки были забиты тяжелоранеными. Остатки боеприпасов и еды раздали на руки. Лишнее хламье выбросили. На раненых было жутко смотреть. Медсестра с сержантскими треугольниками и санитар собирали индивидуальные пакеты, чистое белье, одеколон или спирт (кое-кто сохранил). Все пойдет на перевязки.

Полк так и остался полком, сведенным в три роты, одну батарею, разведвзвод, медвзвод и ударную силу – три танка и все тот же броневичок БА-20 с экипажем из двух человек и пулеметом. Уцелели Паша Закутный и механик-водитель Иван Войтик. Наш командир батальона, орденоносец капитан Хаустов погиб, когда вел огонь по противотанковым пушкам.

– Он разбил их две или три, – возбужденно рассказывал Паша. – Потом получил снаряд в башню. Я сам видел.

– А броня? У «тридцатьчетверок» же мощная броня.

– Мощная… – протянул кто-то и, наверное, хотел добавить, что снаряды у немцев тоже стали мощнее. Война уже три с лишним месяца идет.

Пока перевязывали раненых и рыли могилу для умерших за ночь, Паша рассказывал, как танки пытались прорвать заслон. У немцев хоть и небольшие пушки, но сильные снаряды. И пушек было достаточно. К тому же наши в спешке влетели на минное поле. Там подорвался Т-34 комбата. Он и с поврежденными гусеницами вел огонь, а потом выскочил уцелевший стрелок-радист, но немцы вели сильный пулеметный огонь и убили его.

– Леха, танки один за другим подбивали, – с горечью повторял Паша. – Мы им тоже врезали. А батальона, считай, нет.

Как бы ни спешили, но в лесу проторчали едва не полдня. Перевязывали раненых, накладывали шины на перебитые руки и ноги. Повозок и лошадей не хватало, и несколько человек отправили на их поиски. Потом двинулись дальше. Встречали небольшие группы наших бойцов, которые в основном шарахались прочь. Возможно, они боялись переодетых диверсантов, а скорее всего шли по домам. Но две группы человек по пятнадцать к нам присоединились. Это были остатки рот, которыми командовали лейтенанты. Безуглов их лично на ходу опрашивал. Рассказы были похожи один на другой, настроение подавленное. Но если быть объективным, то это выбирались к своим бойцы, которые и дальше собирались воевать. Пусть они шли под командой своих взводных командиров, но при желании могли сбежать в любой момент. Сделай несколько шагов в сторону, и ты уже в лесу, где тебя никто не найдет. Покидать свою часть они не собирались. Однако хватало людей с другим настроем.

Настроение голодных, чудом уцелевших бойцов я почувствовал на себе. Рано утром, когда я стоял на посту с пулеметом, ко мне подошел один из наших танкистов. Лет тридцати пяти, слегка рыжеватый. Говорил он со мной спокойно, рассудительно, но от его предложения мне стало не по себе. Я уже не помню в деталях тот разговор, а имени и фамилии танкиста не знал. Кажется, он был из третьей роты.

– Алексей, ты сам видишь, что творится. Сегодня нас всех перебьют. Защищать Родину – святое дело. Но нас, как скот, на бойню гонят. Из целого батальона всего три танка осталось. А людей сколько погибло? Тебе лет двадцать, неужели помирать хочешь? Кому от этого польза, что ты завтра червей кормить будешь. Командиры у нас против немецких слабые, мечутся взад-вперед и нас на смерть за собой тащат.

– Ну, и что ты предлагаешь? – вырвалось у меня. – К немцам, что ли, перебежать?

Я не решился назвать предателем человека старше себя лет на пятнадцать.

– Зачем к немцам. Уйдем в село, места я здешние знаю. Отсидимся, переждем. Там ведь одни бабы остались, им и опереться не на кого. Примут с радостью.

До меня стало доходить, что мне, комсомольцу, да еще стоящему на посту, предлагают стать дезертиром. Но как себя вести, я толком не знал. Не стрелять же в своего! А задержу, его наверняка расстреляют.

– Много вас?

– Пятеро. Ты шестым будешь. Только шум не поднимай, – спокойно продолжал рыжеватый, почувствовав что-то в моем голосе.

Несмотря на небольшой рост, в нем чувствовалась сила привыкшего к физическому труду крестьянина и уверенность прошедшего через смертельные бои солдата. Я тоже успел повоевать. Но почему-то был уверен, если подниму шум, то рыжеватый успеет залепить мне прикладом в лоб, хотя в голосе его не слышалось угрозы.

– Зря вы это задумали. Поймают – верный расстрел, – наконец подобрал я нужные и, как мне казалось, убедительные слова.

– Надо еще попробовать меня поймать. А здесь остаться – точно смерть. Расколошматил нас немец. Может, когда и соберутся наши с силами, только мы до того времени не доживем. Ну, идешь или нет? – резко закончил танкист, держа наготове карабин.

Из кармана комбинезона торчала рукоятка нагана, а на поясе беглеца висела «лимонка»! Я понял, что он твердо решил уходить и так просто задержать себя не даст. В его голосе чувствовалась, хоть и чуждая для меня, убежденность в своем праве поступать, как он решил.

– Я-то для чего вам нужен? – невольно вырвалось у меня.

– Во-первых, мать твою жалко. Пропадешь ни за хрен. А во-вторых, ты по-немецки немного шпрехаешь. Вдруг объясняться придется.

– Нет, – замотал я головой. – Проваливай. Я тебя не видел.

В эти секунды из меня уходила сопливая растерянность. Наверное, вспомнил погибших ребят, наших студентов Петю Маленького и Илюху Сотникова. Своего друга Федю Садчикова, застывшего в танке так намертво, что мы вытаскивали его, негнущегося, с открытыми глазами. Я сжимал рукоятку пулемета. Патрон был в патроннике, а снимать оружие с предохранителя я наловчился за секунду.

– Только спокойнее, – отступая, проговорил танкист. – Друг на друга нам кидаться ни к чему.

И он ушел. Потом я часто вспоминал тот случай. Танкист совсем не был похож на плакатного дезертира, трусливого мужика, в кургузом пиджаке, выглядывающего из подпола. А мимо шли на фронт настоящие бойцы: со штыками, каски со звездами, танки, самолеты.

Я уже хватил кусочек войны. Убил несколько фашистов. Но наше отступление, гибель огромного количества бойцов (я и представить такого не мог), ожесточенные бои, после которых мы отступали, тоже играли роль в моем настрое осенью того бесконечно далекого года. В этом настрое смешались и подавленность, и злость к немцам, и жалость к моим ровесникам, оставшимся лежать на всем пути отступления.

Отпустил я того танкиста не из-за страха. Просто я его не принял всерьез. Уйдет – не уйдет… какой-то непонятный разговор. Но позже, набравшись опыта, я не сомневался, что если бы поднял шум, матерый мужик, знающий цену жизни и собиравшийся, несмотря ни на что, выжить в этой мясорубке, просто прихлопнул бы меня прикладом.

А мы через пару часов двинулись дальше, совершив обычный скорбный обряд – похоронив умерших за ночь раненых. О красноармейцах, покинувших в эту ночь полк (или батальон), никто ничего не говорил. Командиры предпочли не предавать огласке факты дезертирства. Их было слишком много.

Запомнилось в то утро еще одно небольшое событие. Не склонный к речам и призывам капитан Безуглов приказал построить полк и, держа в руке журнал боевых действий, поблагодарил личный состав за проявленное мужество.