Танкист-штрафник (с иллюстрациями) - Першанин Владимир Николаевич. Страница 53

Остаток дня мы с Олегом, адъютантом комбата, разбирали документы, переписывали фамилии, данные уничтоженных немцев. Дело оказалось непростым. Часть бумаг была отпечатана готическим шрифтом. В институте мы проходили краткий курс, но предмет был настолько занудным, что мы хитрили, как могли, лишь бы сдать зачет. Учить готический шрифт никто не хотел.

– Макс Шрайбер, 1921 года, рядовой взвода связи… Пауль Гофман, 1924 года, унтер-офицер артиллерийской роты… гренадерская дивизия, – старательно переводил я, а Олег аккуратно записывал крупным школьным почерком через копирку.

Впрочем, он и был школьником. Когда я спросил, сколько ему лет, Олег, помявшись, ответил, что семнадцать.

– Ну, это между нами. По документам – девятнадцать. Я себе два года прибавил. Училище окончил, там все нормально прошло. А в полку меня особисты раскололи. Кубики сняли, под арестом три дня держали, проверяли, кто я такой и что со мной дальше делать. Сказали, что танк с экипажем мне доверять нельзя. Крутился при штабе, вроде как в резерве, а потом напросился к Крылову. Если орденом наградят, на должность обязательно поставят.

– А когда восемнадцать стукнет?

– Скоро. Шестого ноября. Как раз перед праздником.

Я сочувственно глянул на Олега. Эх, парень, до ноября еще дожить надо. Каждый день людей теряем. На войне полтора месяца – огромный срок.

Некоторые документы были разорваны осколками, залиты кровью. Получались куцые записи, вроде: «Вернер Х. (фамилию не разобрать, рядовой пехот…»). Крылов сказал, что пойдут и такие сведения. Обнаружилось несколько явных французских фамилий.

– Эльзасцы. Немцы эту французскую провинцию к себе присоединили, – пояснил я.

Олег отозвался, что французов мы уже раз хорошо поколотили. Видимо, мало показалось. Я ответил, что генерал Де Голль создал свою армию и борется с фашистами. Олег про Де Голля ничего не слышал, и я посоветовал ему больше читать. И вообще ни к чему в шестнадцать лет из дома удирать. Мать, наверное, с ума сходит.

– Волнуется, конечно, – согласился Олег. – Кстати, это она в дивизию письмо написала. Меня особисты и хлопнули.

Я смотрел на Олега с жалостью. Наивный парень. Конечно, патриот. Но нельзя так легкомысленно относиться к своей жизни. Я был всего на два с половиной года старше его, но то, что успел пережить, заставляло забыть, что мне нет и двадцати. Казалось, что на войне я уже много лет. Удивительно, что еще живой. А насчет отношения к собственной жизни? Кто мешал мне в военно-политическое училище пойти? Крутился бы сейчас где-нибудь при штабе. Это не танковые войска! Сколько уже друзей на моих глазах погибло. Хотел фашистов бить, а загремел в штрафники.

В тот день я стал свидетелем поразившей меня сцены. Устав от писанины, я решил прогуляться и заодно справить нужду. Присаживаться возле танков мне не хотелось. Я забрел в густые заросли орешника и уже стал расстегивать ремень, когда услышал странные звуки. Словно кто-то кашлял или перхал с зажатым ртом. Я прошел еще несколько шагов и увидел лежащего на земле связанного человека, в деревенском пиджаке и резиновых сапогах. Шевченко и разведчик что-то с ним делали. Человек дергался, но кричать не мог. Рот был туго замотан тряпкой. Разведчик держал в руке финку, испачканную красным. Старший лейтенант, наклонившись, задавал связанному какие-то вопросы. Разведчик сделал знак, чтобы я быстрее уходил. Но я застыл на месте. Понял, что человека допрашивают, а если прямо сказать – пытают. Шевченко обернулся, сверкнул глазами:

– Ты чего шляешься! Пошел вон. И никому ни слова. Понял?

Меня поразила злость во взгляде и словах старшего лейтенанта, с которым мы только вчера были в бою, и я посылал на его выручку танк с десантниками. Я попятился, а Шевченко, выругавшись, пригрозил:

– Вякнешь хоть слово… смотри!

Я вернулся к пеньку, где меня дожидался розовощекий Олег. Он понял, что-то взволновало меня, полез с расспросами.

– Живот схватило, – ответил я. – Давай продолжать.

Мы переписали данные на сто шестьдесят убитых немцев (среди них было пять офицеров), а внизу указали единственную известную нам фамилию полицая, который был убит в деревне. Шевченко забрал его аусвайс, удостоверение с двумя печатями и орлом на обложке. Список получился на четырех тетрадных листах. Потом пришел Федор Шевченко и как ни в чем не бывало подал мне бумажку:

– Ну-ка, переведи, Алексей.

Я перевел. Это было обычное гражданское удостоверение, которое выдавали немцы жителям оккупированных деревень. Я не запомнил ни фамилии, ни имени человека, которому принадлежал аусвайс. Только возраст. Двадцать пять лет. Круглая цифра, поэтому и врезалась в память. Шевченко снова ушел, а через час отозвал меня в сторону.

– Обиделся, что ли? Не надо было шляться, где не просят.

– Ты меня вместе с этим парнем готов был убить, – вырвалось у меня.

Федор удивился:

– Больно ты нежный. Помешал ты нам. Парень зарегистрирован в деревне за шесть верст отсюда. Грибы собирал. А в корзинке всего десяток грибов, чуешь?

– Чую.

– В лесу грибов полно. Мешками таскать можно. Да и кто сейчас по лесам шатается? Грибов у любой околицы в деревнях хватает. А он прогулку за шесть верст устроил.

– Предатель? – слово казалось мне киношным, ненастоящим.

– Считай, что так. Обычный немецкий полицай, решил подзаработать.

– Признался, да?

– А куда он денется.

Я вспомнил окровавленную финку в руках разведчика. Наверняка этот полицай уже мертв и закопан. Значит, нас крепко ищут. С Федором мы опять разговаривали нормально, но почти звериный блеск в глазах я запомнил надолго.

Вскоре нас собрал Крылов, приказал готовить машины к маршу и, возможно, к бою. Пролетела пара «хеншелей-123». Эти легкие бомбардировщики-бипланы я не видел с сорок первого года. Судя по небольшой скорости, они вели наблюдение. В километре от нас сбросили бомбу, через десяток минут еще одну. Снова копали могилу. Умер один из тяжелораненых. Сколько мы уже потеряли людей? Начал считать. Пожалуй, около двух десятков плюс раненые, которых мы мучаем, перевозя с места на место. Война в тылу не знает милосердия ни к чужим, ни к своим.

Готовность вскоре отменили. Поужинали, выставили дополнительные посты, и Крылов объявил отдых до четырех утра. Я уже знал, что завтра мы совершим очередной налет на немецкую колонну. Не знал я только одного. Этот день станет тяжким для нашей роты. Все же хорошо, когда человек не знает своего будущего.

Мы прошли в темноте какое-то расстояние, когда полетело сцепление у БТ-7, которое разбирали и чинили почти сутки. Его взяли на буксир, а на рассвете остановились у дороги, где нас ждал мотоцикл с разведчиками. Хорошему обзору мешал лес. Вперед выдвинулись десантники с пулеметами, спешно копали капонир для вышедшего из строя БТ-7. Ему предстояло провести свой последний бой в качестве неподвижной огневой точки. Долго ли он продержится с тонкой броней, если в колонне окажутся танки?

А они оказались. Впереди шли три танка Т-3, самоходка «артштурм», бронетранспортер, за ними 10–11 грузовиков, и замыкали боевую колонну еще один танк и бронетранспортер. Это уже были не те короткоствольные Т-3, с кем мы дрались нашими «сорокапятками» осенью сорок первого. С усиленной броней, удлиненными пушками. Нас заметила разведка с легкого бронетранспортера, и танки сразу открыли огонь. Грузовики стали спешно разворачиваться и уходить. Крылов приказал Шевченко на Т-60 и «тридцатьчетверке» Глазкова догнать колонну.

– Размолоти их всех, – кричал он по рации. – Больше такой возможности не будет. А мы сами справимся с танками.

Я попал со второго выстрела в лоб Т-3. Брызнул фонтан искр и куски гусениц, которые служили дополнительной защитой. Это был первый танк на моем счету. Он стоял, выплескивая языки пламени. Из боковых люков выскакивали уцелевшие танкисты. По ним вели огонь десантники, вряд ли кто из экипажа уцелел. Два оставшихся Т-3 вели огонь. Один был подбит Крыловым, но сразу же вспыхнула наша огневая точка, вкопанный в землю БТ.