Танкист-штрафник (с иллюстрациями) - Першанин Владимир Николаевич. Страница 85

Таранец вытолкнул меня и козырнул:

– Товарищ подполковник, младший лейтенант Волков уже успел повоевать с «тиграми».

– Интересно… расскажите.

Я рассказал, как на окраине Харькова столкнулись с «тигром». Командир взвода Удалов врезал из засады бронебойным снарядом в борт, повредил машину, а мы добили ее.

– Правда, стреляли метров со ста пятидесяти, – добавил я.

– А ты сам куда попал?

– Два колеса пробил. Может, еще куда-то угодил. Стреляли и другие.

– Значит, можно «тигры» уничтожать! – подполковник хлопнул кулаком по броне. – Ну а ваши потери?

– Четыре машины, не меньше, этот гад расшлепал. Из экипажей мало кто уцелел.

Замполит не удержался и сделал замечание:

– Младший лейтенант Волков, не надо сеять панику. Четыре, пять расшлепал! Танкисты гибли геройски, и уж наверняка не четыре танка немец подбил. У страха глаза велики.

Подполковник никак не среагировал на выпад политработника, а Таранец высказал то, о чем думал я:

– «Тигр» – машина сильная, но чтобы в нее попасть, надо тренироваться. Мало снарядов отпускают. Волков, например, точно бьет, а ребята в его взводе в боях не участвовали. Даже на стрельбах кое-как «трояки» вышибают. В бою нервы играют, там автоматизм, набитая рука нужна.

Комбат Колобов недовольно пробурчал про лимит боевых снарядов. Но визит подполковника имел положительные последствия. Когда занятия подходили к концу, он снова обратился ко мне:

– Давно воюешь, Волков?

– С октября сорок первого. Нас, добровольцев, из Саратовского училища через три месяца учебы на фронт отправили, когда под Москвой туго стало. Повоевал, в госпитале отлежал, а затем доучивался. Потом снова воевал.

– И до сих пор младший лейтенант? Пьет, дисциплину нарушает? – спросил он у начальства.

– Да так… – замялся замполит.

Хорошо, что помощника комбрига по разведке не было, который меня в разведку сватал. Тот бы четко доложил, что отказался от чести стать разведчиком, а значит, танкист из меня хреновый.

– Какой у Волкова боевой счет? – спросил подполковник.

Разве замполит помнил, какой у кого из взводных командиров боевой счет? Как и в каждом подразделении, в бригаде имелись два-три «штатных» героя, которых не обходили наградами и званиями. А основная масса часто менялась, люди гибли, попадали в госпитали, да и по другим причинам не годились в число лучших бойцов. У меня за спиной имелись два выхода из окружения и штрафная рота, которая, правда, в личном деле не числилась. Но кому положено, об этом знали из других документов.

– Так какой у этого очень младшего лейтенанта боевой счет? – повторил подполковник.

Ответил Таранец:

– Три подбитых немецких танка, шесть орудий, штук восемь грузовиков и с полсотни фрицев. Три раза сам горел…

Первый раз за все время моей личности уделили столько внимания, и я подумал: «Ну, вот. Может, и орден дадут». Хоть мы и говорили, что не за награды воюем, но все мечтали об орденах и очень гордились, когда их получали.

Орденом меня не наградили. Но недели через полторы командир роты Таранец выстроил роту, зачитал приказ и вручил мне новенькие погоны с двумя звездочками. О медалях и орденах речи не шло. Не та была ситуация. Только что под Харьковом нам ряшку набили – какие тут награды!

А инспекторская поездка неизвестного мне подполковника (наверное, из штаба фронта) немного всколыхнула наше начальство. Нашлись снаряды, а может, прислали дополнительные лимиты, и раза два в неделю регулярно проводились учебные стрельбы. Не пожалели списанных танков, автомашин, просто кусков брони. Мы стреляли бронебойными и осколочно-фугасными снарядами. Выдавали порой не три, как обычно, а пять-шесть штук. Выделили даже подкалиберные снаряды. Эффективная штука, но на меньшем расстоянии, чем обычные бронебойные болванки весом шесть килограммов. Да и повреждения наши бронебойные болванки наносили более сильные, чем стреловидные легкие подкалиберные снаряды. Если грамотно влепишь, то немецкий танк уже не жилец. В общем, каждый тип снаряда хорош на своем расстоянии.

Так проходили недели, закончился май, шел июнь с дождями, грозами и жарой. Мы уже не сомневались, что три месяца относительной тишины скоро обернутся большой заварухой. Битвой, которую позже назовут Курской. С которой начнется уже необратимый путь нашей армии на Запад.

Пока же мы ничего не знали о будущем сражении, и жизнь на переформировании шла своим чередом. Довольно однообразная, но лучше так, чем со смертельными приключениями на войне. Усилили караульную службу. Из нарядов и патрулей мы не вылезали. Потом в связи с боевыми стрельбами и учениями количество нарядов уменьшили. Проходили ночное вождение. Не обходилось без ЧП.

На полигоне ночная езда шла обычно по кругу. Были оборудованы препятствия, мы проезжали бревенчатые настилы – мостики, канавы с водой, крутились между столбами, обозначающими бетонные надолбы. Вдоль трассы сидели в окопчиках несколько наблюдателей, отмечали правильность и время прохождения точек. Работа у наблюдателей была нудная. Проедет взвод или рота – жди следующего подразделения. Люди не выдерживали, засыпали. Кое-кто вылезал из сырых окопов. Во втором батальоне танк ушел в сторону и раздавил наблюдателя. Пошумели, кого-то посадили на гауптвахту.

Вместе с нужными, толковыми наставлениями мы порой получали брошюры, вызывающие смех. Залихватскими фразами нас учили, как действовать в бою: «Подбил фашиста, не спи – ищи другого», «Хорошему командиру никакой фашистский зверь не страшен. Ударил раз, ударил два – только шерсть полетела!» И так далее. Определенный смысл в этих прибаутках имелся, но молодым командирам они могли сильно навредить.

– Ребята, – учил я Худякова и Фогеля, – бить только с коротких остановок и одним выстрелом. Остановка дольше трех-четырех секунд – верная смерть. Тренируйтесь, чтобы уложиться в две секунды. Этого достаточно, чтобы прицелиться и выстрелить. Промахнулись – двигайтесь дальше и стреляйте с другой позиции. Если попали в цель, не задерживайтесь, чтобы ее добить. Пока добиваете, второй танк или орудие вас накроют.

Я сам знал за собой такой грех. Врезал в цель, радуешься и посылаешь еще один-другой снаряд. Хреновая привычка. Привык, и отучаться было сложно. Раза два из-за этого чуть башкой не расплатился.

С конца апреля я регулярно получал письма из дома. От мамы, отца, старшей сестры и брата, которому исполнилось шестнадцать лет. Отец, кроме ранения во время бомбежки, перенес воспаление легких и лишь недавно вышел на работу. Мама не писала о погибших товарищах и знакомых, видимо, не желая расстраивать. И мама, и сестра дружно убеждали меня не лезть на рожон. Брат Саша мечтал поступить в военно-морское училище и, как я понял, собирался приписать себе год-другой. Я тут же отправил письмо, чтобы не дурил и учился. Сейчас в армии и флоте такая мощная техника, что недоучкам с ней не справиться.

Лена Батурина тоже прислала письмо, как обычно, заполненное умными фразами, словно не двадцатилетняя девушка писала, а какой-нибудь политработник. Промелькнула фраза о том, что она не понимает девушек, которые забывают про своих боевых друзей, увлекаются танцульками и пустым флиртом. Фраза насчет боевых друзей меня озадачила. С Леной мы вместе учились, немного встречались, но боевыми друзьями никак быть не могли. Да и не нужно мне от нее боевой дружбы! Вот от ласки (да хоть «легкого флирта») я бы не отказался. С грустью подумал: Лена, пожалуй, морально выше меня. Я написал ей ответ в таком же духе. Перечитывая свое письмо, прежде чем заклеить, заметил, что в нем проглядывают тоска и какая-то неизбежность беды, чего я никогда не позволял в письмах родне. Переписывать не захотелось, и я добавил в конце дурацкую фразу: «Жду ответа, как соловей лета». А через час ко мне подошел Антон Таранец и заговорщически сообщил, что ездил в село и там договорился с двумя девушками. Свидание назначено на восемь вечера.