Судьба открытия - Лукин Николай. Страница 20

— Нет, братцы! — бросил он, энергично тряхнув головой. — Нам нужны и жилье, и железные дороги, и одежда, и домашняя утварь, и медикаменты, и оружие, и, наконец, — послушайте! — пища… множество продуктов, которые нельзя сделать в химической кухне. В чьих руках, — он повысил голос, — в чьих руках эти блага останутся? В тех же жадных руках! Если будут по-прежнему угнетенные и угнетатели, новой эры не получится!

— Николай! — между тем окликнули его из коридора.

Там стоял Кожемякин, подзывал к себе пальцем. Дальше в полутьме виднелись двое: Захаров и какой-то юноша, по-рабочему одетый, не бывавший в мансарде никогда. Осадчий сказал Зберовскому «Сейчас» и вышел в коридор, прикрыв за собой дверь. Все в комнате замолчали.

Было слышно — за дверью разговаривают шепотом. Негромко покашливал Захаров. Потом донесся звук шагов и шорох, будто волокли по полу что-то тяжелое. Приглушенный возглас: «В угол ставь!»

— Что они делают? — спросил Крестовников. — Тайны мадридского двора, черт их, доморощенные… Пойти взглянуть, а?

Гриша стоял в глубоком раздумье. Для него сейчас вовсе было неважно, кто, зачем пришел к ним в мансарду, происходит ли что-нибудь в коридоре. Он упорно искал, как бы вдребезги разбить точку зрения Осадчего.

Крестовников, поднявшись с места, на цыпочках двинулся к двери. Но едва он приблизился к Зберовскому, чтобы пройти мимо, Гриша схватил его за пуговицу тужурки. Как раз именно в этот момент Гришу осенило:

— Погоди, я понял, в чем он заблуждается! Вдруг ли строилась Москва? Ну, если не полное решение вопроса, так сперва частичное. Ведь легче будет людям? Ведь много легче? Лучшее начинается, новое…

— Пусти! — шипел Крестовников и с ожесточением пытался высвободить свою пуговицу.

Анатолий, показав на него, подмигнул Матвееву; оба они враз рассмеялись.

— Значит, все-таки новая эра? — убеждал Крестовникова Гриша.

Слышно — кто-то вышел на лестницу. А Осадчий появился на пороге комнаты. Как ни в чем не бывало, сказал — словно был все время здесь и точно разговор не прерывался:

— Никакая не новая. Не лучше, да и не легче.

Зберовский крикнул, что это абсурд, что Осадчий вообще любитель парадоксов. Если хлеба окажется сколько угодно, угнетенные уже наполовину не станут угнетенными:

— Вот и нет твоих доводов! В пыль!..

— Ну, знаешь! — усмехнулся Осадчий. — Зачем капиталистам отказываться от прибылей?

Матвеев кивнул:

— Так, добре, сынку.

Осадчий начал говорить, что буржуа с удовольствием примут плоды такого открытия. Вырастут новые фабрики, акционерные общества. Огромнейшая выгода, прямая Калифорния! А крестьяне и рабочие взамен душистого ржаного хлебца получат худший, подешевле сорт из синтетических продуктов; все же остальное для них нисколько не изменится.

В мыслях Гриши вихрем неслись возражения. Он даже весь подался вперед. Но тут ему некстати помешал Крестовников. Сенька втиснулся между ним и Осадчим и с блуждающей по лицу улыбкой, глядя на Осадчего, каким-то скверным тоном произнес:

— Ты бы вот, Николай, о другом. Я понимаю, здесь полностью твоих рук дело…

Осадчий прищурился:

— Что — моих рук дело?

— Я предупреждаю: я не против в принципе. Но все-таки надо считаться с товарищами. Ты бы напрямик… Какие вещи к тебе принесли?

— Ну, принесли на сохранение. А что тебе до них?…

— Ведь принципиально… сказал я… протеста у меня нет. — Сенькины губы кривились, пенсне соскользнуло с переносицы, повисло на шнурке; говорил Сенька сейчас окая — он окал всегда, если волновался. — Ты, Осадчий, уже не первый раз прячешь нелегальщину. Почему согласия не спрашиваешь? — закричал он вдруг. — Моего согласия, вот его, — Крестовников показал на Зберовского, — и его согласия? — Крестовников ткнул пальцем в сторону Анатолия.

— Меня прошу не впутывать, — поднявшись, отрезал Анатолий и покраснел. — От своего имени давай!

— Нет, — продолжал Крестовников, — я принципиально! Считаться надо, вместе живем. Я же не против. Мы с тобой не против. Но, может, кто в душе и не хотел бы… Почему не спросить каждого? Выложить начистоту: такие-то предметы, на такой-то срок. Как, господа, думаете, а? Я — порядка ради, принципиально…

Все стояли, сбившись в кучу. Только один Матвеев по-прежнему сидел на кровати. Осуждающим взглядом рассматривал Крестовникова.

— Ишь ты, человек… — протянул он низкой, трубной нотой.

Осадчий хмуро поглядел на Сеньку и вышел из комнаты.

— Николай, — Зберовский кинулся за ним, — не обращай внимания, плюнь: что с него взять…

Не говоря ни слова, Осадчий оделся, ушел из дому, хлопнув дверью. Зберовский постоял немного в коридоре, а когда вернулся в комнату, почувствовал особенную, тягостную тишину.

У Сеньки на лице выражение недоброго упрямства; щеки его чуть шевелятся, точно он с закрытым ртом жует.

3

По Петербургу пронесся слух, будто какой-то безызвестный ученый нашел способ делать сахар не то из дыма, не то из угля. В дом с лепными украшениями, что на Французской набережной, этот слух проник двумя путями. Услышав об открытии Лисицына, студент Зберовский взбежал по черной лестнице в мансарду. А усатый господин в цилиндре опередил Зберовского: он гораздо раньше принес ту же новость через парадный подъезд. Озабоченный, он поднялся в квартиру второго этажа. На двери, которую ему открыли, была медная дощечка с надписью «Сергей Сергеевич Чикин».

…Прошло несколько недель. В гостиной Чикиных пили кофе после обеда. Обои из бархата, поверх паркета толстый ковер, картины, мебель, много позолоты. У дивана овальный столик под пестрой плюшевой скатертью, на нем серебряная ваза с фруктами, ликеры в бутылках, кофейный сервиз.

— Сумасшедший ученый! — улыбаясь, сказала хозяйка, едва разговор коснулся злободневной темы. — Если сахар станет, как сажа, кто его знает… Представьте: черные торты в кондитерских! Нет, надо же додуматься!..

Из-под атласного абажура мягко светила электрическая лампа. Супруги Чикины сидели рядом на диване; в креслах, придвинутых к столику, расположились гости. Гостей было двое; оба — дальние, но уважаемые родственники. Анна Никодимовна гордилась этакой родней — и не без основания. Каждый из них был по-своему знаменит: Федор Евграфович Титов слыл одним из самых богатых дельцов Петербурга, а отец Викентий, прозорливый и мудрый священник, пользовался заслуженным почетом даже в Павловске, во дворце великого князя Константина Константиновича.

Федор Евграфович неспроста завел речь об искусственном сахаре. Но от его кровных интересов это далеко. И вообще, уместно ли спешить с расспросами? И он откликнулся на шутку Анны Никодимовны:

— Нюрочка, вот именно. Кондитер в саже. Предметец, я вам доложу!

Толстые губы сжались с лукавством. Потом Титов неторопливо повернулся. В кресле под ним скрипнули пружины — Федор Евграфович был человек немолодой, изрядной тяжести. Постукав ногтем по бутылке на столе, он веселым голосом и как бы озоруя спросил у Чикина, у своего племянника:

— Ну как, Сережка, пить теперь прикажешь: за здравие твое или за упокой?

Вопрос мог показаться грубым. Весь капитал племянника вложен в сахарные заводы на юге России — известно всюду: «Чикин и K°». Однако же Титов не верил, что нынешний слух действительно имеет почву под ногами. Скорее всего, утка. Играет кто-нибудь на понижение. Каких только слухов не подпустят! Чего не случается на бирже!

Сергей Сергеевич поднял взгляд и сразу опустил, звука не произнес в ответ. Только лицо его стало еще более тусклым, чем всегда. На щеках, словно некстати, топорщились пушистые усы.

К Федору Евграфовичу у Чикина было двойственное отношение: с одной стороны, он видел в нем с детства почитаемого двоюродного брата своей матери, удачливого в любом начинании, человека великого ума, властного и сильного, у которого невольно ищешь покровительства; с другой стороны, Сергей Сергеевич чувствовал, что при каждой встрече его самолюбие страдает — дядя смотрит на него, и скользит где-то неуловимая усмешечка. Чикину часто хотелось каким-нибудь скрытым манером отплатить Федору Евграфовичу за обидную эту усмешечку, насолить в чем-либо исподтишка, сбить с толку, поставить впросак, испортить настроение.