Вечнозеленое поле жизни - Бубукин Валентин Борисович. Страница 31

– Валентин, знаешь, когда я строил, сколько было мне предупреждений и угроз. Однако я же выжил и живу здесь. И теперь уже никаких проблем нет, я являюсь своим человеком.

Обставил Петровский мне квартиру мебелью, сделал пропуск на завод, там давали хорошие продукты. Помню, шинка такое копченое мясо было. Все, что получше, подешевле. Завод имел дом отдыха, и Степан Остапович мне разрешил, когда его самого не было, пользоваться своим домиком. Это в горах, на берегу озера, место – потрясающее.

Но тут в сезоне семьдесят четвертого года команда, «к несчастью», заиграла, пошла в десятку. И мне стали приходить записки другого рода, причем в директивной форме. В перерыве: «Снимите этого, поставьте того, плохо у вас играет центральный. Поставьте Жирова». Жиров очень нравился секретарю. А ведь до этого мне не мешали.

И тогда я сказал:

– Степан Остапович, надо мне заканчивать.

Словом, пришлось расстаться. Хотя с ребятами, повторяю, отношения были прекрасные. На следующий год я приезжал во Львов с ЦСКА, с Тарасовым. Встречался, обнимался с соперниками у всех на глазах. Анатолий Владимирович поглядывал на это с неодобрением. Но сыграли мы очень хорошо, хоть и ничья была. Тарасов успокоился:

– Валентин, ты заслужил рюмку коньяка, заходи.

Мы выпили по рюмке коньяка, он говорит: «Ложимся спать».

А наутро улетать, я в аэропорту к Капличному подхожу и говорю: «Володь, дай семечек». Ждали посадку на самолет. Он мне дал, я хожу, грызу. Тарасов отзывает и начинает отчитывать:

– Валентин, я так сожалею, что выпил с вами вчера рюмку коньяку. Вы дали игрокам повод подумать, что вы сегодня закусываете.

12. Молодой лейтенант

Так уж получилось, что в 1975 году в мою жизнь буквально ворвался Анатолий Владимирович Тарасов. На двадцать лет он стал моим отцом, наставником и просто близким другом.

Мы с ним жили в соседних подъездах, до моего отъезда встречались на уровне: «Здравствуй, как дела, до свидания». А после возвращения из Львова он меня первым успокоил:

– Чего ты переживаешь? И меня снимали, всех снимали. Снимают только хороших тренеров, плохие обычно остаются. Спорная фраза, но приятно услышать ее из уст великого тренера. Месяца три я привыкал к дому после четырехлетнего отсутствия, а где-то перед Новым годом, мы встретились с Тарасовым во дворе, возле его «Волги». Он признавал только «Волгу», даже позже никаких иномарок. Говорил, если что-нибудь в ней сломается, сунешь туда любую железяку, и машина поехала. Тарасов меня и спрашивает:

– Как дела, Валентин? По работе не скучаешь?

– Да нет, Анатолий Владимирович. Все нормально. В семью приехал, хоть немного отдохну.

– А я хочу с тобой поговорить. Зайди ко мне завтра часов в семь.

Я вслух прикидываю:

– Хорошо, в семь часов… значит, у меня там встреча в три, в четыре я должен… Он перебивает:

– Какая встреча?! В семь утра.

Это невыносимая черта характера Тарасова, одна из многих. Ложился спать он рано, зато вставал в шесть. И утром для него считалось все, что с шести до семи.

Звонишь ему в девять часов утра, говоришь: «Анатолий Владимирович, с добрым утром!» А он отвечает:

– Молодой человек, какое утро?! День давно на дворе.

Очень любил вызывать на работу к шести утра, до открытия метро. В Архангельском это еще нормально. А как в Москве, да у кого нет машины?

Короче, пришел я к нему в семь. Он заявляет:

– Валентин, меня назначили старшим тренером ЦСКА, хочу тебе предложить пост помощника. Это ни в коем случае не таскать мячи, не ставить фишки, как у вас положено второму тренеру, на это есть администратор, а творчество. Работать будем вдвоем.

– Почему вдвоем? Должны же быть начальник команды, старший тренер, тренер дубля, помощник?

– Дело вот в чем: когда людей много, не знаешь, кто кого предал. То ли первый, то ли второй. Каждое лишнее лицо – источник предательства. А так мы вдвоем. Я, начальник, и старший тренер, ты – тренер основы и дубля. Будем знать, кто кого предал.

Мудро.

– Анатолий Владимирович, сутки надо мне подумать, с семьей посоветоваться.

– Давай думай.

Я знал, что у него есть целый список помощников, предложенный руководством. Там были Гринин, Башашкин, Алик Шестернев уже закончил играть. Сам Тарасов потом объяснял, почему выбор пал не меня. «Я в душах хорошо разбираюсь, если человек смотрит в глаза, значит, это человек честный и порядочный. Если глаза отвел, ты меня с этим человеком лучше не знакомь. Значит, прохиндей». Не подумайте, что Толя Башашкин или Алик Шестернев – прохиндеи. Просто, мы с Тарасовым часто сталкивались у подъезда, иной раз на футбольные темы обменивались мнениями, и он, видимо, решил, что от добра добра не ищут.

Самого Тарасова назначили довольно оригинально. Его тогда отстранили от хоккея, он по существу был без работы, но продолжал поддерживать близкие отношения с маршалом Гречко. Вместе играли в теннис. Министр решил с ним посоветоваться по поводу назначения Боброва. А Тарасов ответил, что не считает Всеволода Михайловича большим тренером в футболе. Он – прекрасный игрок, прекрасный хоккеист, футболист, которого лет сто не будет. Но это дело не поправит. Гречко в сердцах и бросил:

– А мне некого больше назначать, тогда давай, бери сам.

– А что, и возьму, – ответил Тарасов.

Он ведь тренировал когда-то футбольный ВВС, еще, лет за пять до моего прихода. Взялся работать с командой с общей идеей перестроить футбол по хоккейному пути, сделать быстрее, интереснее. Его назначение было сенсацией, громом среди ясного неба. Вся Москва поднялась, кричат: «Тарасов, Тарасов!» Он на слуху, великий в хоккее. Старостин Николай Петрович говорил: «Не дай Бог, у Тольки что-нибудь получится. Схарчуют нас всех, весь футбол. Нас вместе за то, что шли не по той линии». Все потом очень обрадовались…

Пришел я домой, сидим с Зоей, думаем. Конечно, в душе я был согласен. Ну что искать? Приглашают в ЦСКА, ведущий клуб и так далее. Смущали только две вещи. Во-первых, как ни странно, никогда не работал вторым. За восемь лет привык полагаться на себя и отвечать за себя, за свои решения. А во-вторых, уж больно неприятными были две моих предыдущих встречи с армией. В пятьдесят втором – 138-й бериевский приказ, а в шестьдесят первом – личное вмешательство Гречко. Тарасов же в итоге присвоил мне звание лейтенанта «на старости лет», в том возрасте, когда майоров уже демобилизуют. Так что, на всю оставшуюся жизнь подчиняться приказам. В двенадцать часов дня наши размышления прервал звонок. Анатолий Владимирович говорит: «Зайди». Я иду к нему. Сидит за столом, и перед ним «простыня» бумаги.

Меня эти его простыни всегда поражали, одну я даже сохранил на память, до сих пор лежит. Он где-нибудь в январе может пометить в квадратик: «6 августа – с утра разминка, затем завтрак, медосмотр, а на тренировке отрабатываем взаимодействие линий. В первой части…» И несет эту простыню на подпись председателю армейского спорткомитета Шашкову…

А в тот первый день работы с Тарасовым подхожу ближе к его столу, а он, даже не поворачиваясь, бросает мне:

– Садись. Смотри, вот наш с тобой план. Зал разбиваем на восемь точек-станций. И начинаем станционную работу. На этой станции кувыркаются, тут делают рывки, здесь по канату лазят, акробатика, железо, прыжковая серия, удары по воротам с обводкой…

Зал – тридцать пять на сорок метров, пятнадцать-восемнадцать человек основного состава. Это все делается минуты две-три, потом свисток – и в один момент тот, кто кувыркался, бежит к железу, а прыгун лезет на канат… Если со стороны посмотреть, дурдом какой-то. Я хочу ему сказать о своих сомнениях, мол, не дал еще согласия, но не успеваю ни одного слова вставить, только рот раскрываю: