Сад вечерних туманов - Энг Тан Тван. Страница 26

Ария закончилась. Я выжидала, зная, что последует. Еще немного – и, словно примериваясь, зазвучал рояль, постепенно придавая звукам форму ноктюрна Шопена. У Магнуса вошло в привычку каждый вечер играть на «Бехштейне», прежде чем погасить свет. Один ноктюрн сменился другим, а вскоре до меня донеслись печальные вздохи начала «Романса» (Larghetto) из первого концерта для фортепиано с оркестром Шопена [123]. Магнус сам переложил его для соло на рояле. И всегда играл вечером напоследок. «Романс» – любимое произведение Эмили, сказал он мне как-то. И в данный момент она лежала в постели, засыпая под музыку, которую он исполнял для нее.

Я закрыла глаза и отдалась музыке, плывшей во тьму гор. Последние несколько нот, отзвучав, еще парили в воздухе, чтобы мгновение спустя растаять в тишине. Я знала: мне будет недоставать этого ежевечернего ритуала Магнуса, когда я перееду в свое бунгало.

Совсем уже собравшись вернуться в дом, я вновь обратила взгляд к Югири. Отыскивала свет среди деревьев, но не находила: его погасили, покуда я смотрела в другую сторону.

Коттедж «Магерсфонтейн» [124] стоял на четырех приземистых бетонных опорах на склоне холма в четверти мили [125] от Дома Маджубы и выстроен был в обычном англо-индийском стиле. Пятна ржавчины покрывали перфорированную жестяную крышу, штукатурка на дымоходе обвалилась, обнажив кладку красного кирпича. Широкая веранда выходила на укрытые чайными кустами склоны. С одной стороны бунгало к окну клонилось дождевое дерево, подслушивая разговоры, которые многие годы велись в этих стенах.

– Слуги, как могли, прибрались тут, – сказал Фредерик, вытаскивая мой чемодан из своего «Остина». – Водопровод с электричеством у вас есть, но нет телефона. И не ждите, что жилье окажется пяти-… – он засмеялся, – …или хотя бы четырехзвездочным отелем на Пенанге.

Дом пропах сыростью и плетеными креслами из ротанговой пальмы, а расшатанные столы к ним не подходили. На обвислых книжных полках валялось несколько заплесневелых номеров «Панча» и «Еженедельника малайских плантаторов». Камин с деревянной решеткой у очага занимал одну сторону небольшой гостиной. Ребячливая радость охватила меня: представилось, как в холодные вечера я развожу огонь (бывали дни, когда я напрочь забывала, что живу в тропиках, что линия экватора не дотягивает на карте до Малайского полуострова всего-то на ноготь мизинца).

– Для меня он вполне хорош, – сказал я.

– Вам надо чем-то смазать это, – Фредерик указал на ссадину у меня на локте. – Попросите у Эмили немного генцианвиалета [126].

– Это всего лишь царапина, – я опустила рукав, прикрывая ранку.

– Я еду в Танах-Рату, – сказал он. – Поехали со мной.

– Мне надо вещи разобрать.

– Так запас продуктов-то вам нужен, верно?

Он был прав. Отныне мне придется готовить для себя самой.

– Поехали, – повторил он, почувствовав, что я теряю решимость. – Я угощу вас в копитьям [127] у А Хуата завтраком: люди приезжают туда издалека со всей округи отведать его роти бакар [128].

Расположенное на плато, от которого ему досталось имя, селение Танах-Рата было окружено низкими холмами. То тут, то там среди поросших лесами вершин виднелись бунгало: эти домики принадлежали европейским каучуковым компаниям, в них устроили дома отдыха для старшего (чаще всего – европейского) персонала.

– Когда я в первый раз приехал сюда, – сказал Фредерик, сбавляя ход «Остина» при въезде в деревню, – то решил, что принят какой-то закон, требующий, чтобы у всех домов здесь были эти жуткие ложнотюдоровские фасады. Магнус, по крайней мере, проявил хоть какую-то оригинальность, когда строил свой дом.

Мы встали на свободное место возле пасар-паги [129]. Утренний рынок на открытом воздухе уже заполнили толпы людей, все вокруг пропахло тяжкими запахами свежей крови и потрохов кур, убитых по желанию покупателей. На толстых крюках висели мясные туши; рыба, креветки и молочно-белые кальмары кучами лежали на подстилках из тающего колотого льда, вода стекала на землю, заставляя всех обходить лужи стороной. Старухи-малайки сидели на корточках возле глиняных горшков с карри. Мы протискивались между китайскими и индийскими домохозяйками, которые могли запросто остановиться посреди дороги посплетничать, не обращая внимания на то, что они перекрыли проход всем, идущим за ними.

В лавках вдоль главной улицы было потише, там толпились по большей части европейцы (одно из самых вежливых слов, которыми мы когда-то обозначали всех без разбора людей с белой кожей – не важно, откуда они на самом деле прибыли). Мы вручали владельцам лавок список нужных нам товаров, предъявляли им разрешение от окружных властей и требовали, чтобы все закупленное было доставлено в Маджубу.

– А вот и заведение А Хуата, – Фредерик указал на лавку в конце ряда точно таких же. – Пойдемте. Надеюсь, свободный столик найдется.

Копитьям, куда мы зашли, ничем не отличалась от себе подобных в любом городке или селении: местечко, где старики в майках и просторных шортах коротали утренние часы в разговорах, попивая кофе из блюдечек. Каллиграфически выписанные красными иероглифами приветствия полосками свисали с большого зеркала без рамы на одной стене. Мраморные столешницы, желтые от нескольких слоев старых пятен от пролитого кофе. По радио какая-то певица пела китайскую песню. За стойкой и как раз под зеркалом сидел толстый китаец средних лет, его на диво изящные пальцы щелкали костяшками счетов, одновременно он криками извещал кухню о заказах. Иногда он запускал в ухо длиннющий ноготь мизинца, а потом внимательно разглядывал извлеченное оттуда.

– А-а, мистер Фледлик! Cho san! – закричал он, увидев нас. – Уах [130], ваш подруцка?

– Доброе утро, А Хуат. Cho san. – Фредерик бросил на меня полуизвиняющийся, полусмущенный взгляд. – И… нет, она не моя подружка.

Наш заказ: яйца всмятку, кофе и роти бакар – был принесен спустя всего несколько минут. Прямоугольники хрустящего поджаренного белого хлеба, покрытые маслом и кокосовым джемом, оказались такими вкусными, как обещал Фредерик.

По примеру стариков Фредерик налил себе кофе в блюдечко и подул на него.

– Меня мама обычно ругала, если я так делала, – заметила я. – Низкое воспитание, так она это называла.

– Зато так куда вкуснее получается. – Он поднял блюдечко и, смачно причмокивая, втянул в себя кофе. – Попробуйте.

Я покрутила чашкой, взбалтывая со дна осевшую сгущенку. Быстро глянув вокруг, налила кофе в блюдечко и поднесла его ко рту. Но тут же снова его опустила: это слишком напоминало мне о том, как я принимала пищу, будучи узницей.

– Вы тоже на Мысе выросли? – спросила я Фредерика. – Выговор у вас совсем не такой, как у Магнуса.

– Моя мать засияла бы от радости, услышав это, – хмыкнул он. – На буров она смотрела сверху вниз. О, как презрительно она на них смотрела!

– Почему?

– Она была англичанка, родилась в Родезии. Одному богу известно, почему она вышла замуж за моего отца: он не был богачом, да и жить с ним – радости было мало. Даже совсем мальчишкой я понимал, что родители несчастливы вместе. После того как он умер, мы переехали в Булавайо, в Родезию.

– Сколько вам тогда было?

– Лет восемь или девять. Отец всегда принимал сторону англичан, чем вызывал великое презрение у Магнуса. Потому-то они и не ладили, думаю.

Он объяснил, в какое восхищение приводил его дядя в Малайе, дядя, который владел целой чайной плантацией в горах: