Операция «Гадюка» (сборник) - Булычев Кир. Страница 176

Пришел капитан, которого Берия называл Колей, хотя неизвестно, настоящее ли это было имя. Может, и настоящее. Коля был подобрее Ивана, он иногда разговаривал. Вот и сейчас сказал:

— Доброе утро. Вставайте.

Он поставил на стол поднос, на котором лежал кусок хлеба, стояла миска с кашей и кружка с чаем. На куске хлеба — два кирпичика рафинада.

Не вставая, Берия сказал:

— Сегодня какое?

— Не знаете, что ли?

В тоне капитана возникло человеческое сочувствие. Что это может быть? День Сталинской Конституции? Нет, он прошел. День Рождения Хозяина? Конечно же, день рождения Сталина.

— День рождения Иосифа Виссарионовича? — спросил Берия. Теперь все зависело от того, как откликнется на догадку капитан. А вдруг он свой?

— Чего несете? — Капитан, наоборот, вопреки ожиданию как-то скис, будто Берия сказал неприятное.

— Простите, если я что не так сказал. — Берия слышал просительные интонации в собственном голосе. Это было совсем плохо.

— Новый год завтра, — сказал капитан. — Тридцать первое сегодня. А завтра Новый год. Пятьдесят четвертый.

Капитан поставил поднос на стол и повернулся к двери.

Берия сел на койке.

Что-то было неправильно.

— Стой, — сказал он. — Я же тебе вчера говорил! У меня бумага кончилась. И карандаши. Слышишь? Мне сегодня работать, а у меня бумага кончилась.

— Знаю, — сказал капитан от двери. — Я уже спрашивал. Я говорю, у него бумага кончилась.

— И что?

— Сказали, не нужна ему больше бумага. Не понадобится. Он свое написал.

Берия старался сообразить, что надо сказать, как убедить капитана, что бумагу надо нести. Кончится бумага — его убьют. Пока он так думал, капитан закрыл дверь.

Берия вскочил, пробежал к параше. У него и без того было плохо с кишечником, а сегодня — нервы не выдержали — катастрофа.

Он сидел на параше — и не мог встать, чтобы постучать в дверь и вызвать начальника. Доказать ему, что произошла ошибка. И тот поймет, согласится и скажет — да, произошла ошибка.

Завтракать он не смог. Только похлебал чаю.

Он постарался взять себя в руки и думать. Спокойно думать. Если поддашься панике — то погибнешь. Так он уговаривал себя, но его слушал лишь махонький уголочек мозга. Все тело бешено надеялось на спасение, придумывало за него черт знает что — может быть, к примеру, тридцать первого работать здесь не положено, такое в тюрьме внутреннее правило — день отдыха! Конечно же, день отдыха.

«Дурак, — отмечал трезвый уголок в мозгу. — Тебе даже не положено знать, какой сегодня день. Это капитан тебя пожалел. Ведь ты на ноябрьские работал? Работал, давали бумагу…»

Он стал стучать в дверь, но стучал не очень громко.

Глазок открылся.

— Простите, — сказал Лаврентий Павлович, — мне бумагу не принесли.

— Ждите, — ответил бесплотный голос. Но не отказал.

Берия ждал долго, может быть, часа два или три. Он считал про себя секунды, но никак не смог считать ровно — то торопился, то заставлял себя тормозить, считать размеренно.

— Сейчас принесут, — сказал он вслух.

Никто его не слышал. Он был один на этом свете, один на Земле, остальные померли.

И когда он, не выдержав, кинулся к двери, она сама открылась навстречу.

Вошли другой капитан и полковник, здешний начальник, его за эти недели Берия видел мельком и не разговаривал с ним.

— Сдайте очки, — приказал он, — ремень, ботинки.

— Почему? Я ничего плохого не сделал.

— Заключенный номер шестьсот двадцать пять, выполняйте и не заставляйте меня прибегать к мерам физического воздействия.

Берия послушно снял очки, вытащил ремень из брюк.

— А как же я без ботинок пойду? — спросил он вежливо.

— Недалеко идти, — сказал полковник.

— А когда идти?

— Скажут, — ответил полковник. И приказал другому капитану унести нетронутый завтрак.

И когда снова закрылась дверь и он остался без очков, без ботинок — сразу стали мерзнуть ноги, пришлось подобрать их под себя, — им овладело оцепенение. «Проклятые тибетские мудрецы… Никита, как ты поймал меня, Никита! А ведь я должен был с самого начала сообразить, что чем больше я напишу, тем скорее он меня потом прихлопнет. Я знал это, но думал, что обойдется. Все люди так устроены…»

Он закутался в одеяло и сидел нахохлившись, порой мелко дрожа, порой забываясь в дреме — спасительный сон старался помочь Лаврентию Павловичу, но был хлипок и рвался, как ветхая марля.

Он не знал, сколько прошло времени и идет ли оно вообще.

Потом пришел капитан, утренний, Коля.

Он принес суп и хлеб. И кружку чая.

— Это обед? — спросил Берия.

— Считайте, ужин. — В капитане не было жестокости. — Я сменяюсь. А вы поспите.

— Вряд ли я высплюсь как следует.

— До утра времени много. Так и с ума сойти можно, — сказал капитан.

— Я был бы рад.

— Ну это вы зря, — сказал капитан. — Надо держаться.

— Сколько до Нового года? — спросил Берия.

— Думаю, успею до дому доехать. Мне на трамвае.

Берия вдруг подумал: «Сейчас я его задушу, переоденусь в его мундир и приеду к нему домой…»

Может, он даже совершил какое-нибудь движение, потому что капитан отпрянул к двери. Взгляд его стал испуганным.

— Вы что? — спросил он из спасительного дверного проема.

— Скажи, сколько сейчас времени, — попросил Берия.

Капитан посмотрел на часы.

— Двадцать один двадцать, — сказал он.

— А когда… за мной придут?

— Назначено на пять ноль-ноль. Но могут проспать. Вы же знаете, что у нас порядка нет.

— При мне порядок был, — жестко ответил Лаврентий Павлович. — Иди.

— С наступающим, — сказал капитан.

Берия не ответил. Он сидел с ногами на койке и не смотрел на капитана. Он и не слышал его.

Капитан ушел, а Берия думал.

Он думал о том, как бы ему не умереть. Он не может умереть. Он слишком много знает о смерти, слишком много видел смертей — ему туда нельзя.

Он был неподвижен.

Полковник, который не пошел встречать Новый год — такой был приказ сверху, и за это ненавидел смертника, — выпивал вместе со своим замполитом в кабинете. Он раза два поднимался, подходил к камере Берии, заглядывал в «глазок». Тот сидел неподвижно, как какой-то абрек на молитве. Глаза у него были закрыты. Может, молился?

Полковник уходил к себе.

А Лаврентий вдруг понял — он с ними не останется!

Он не останется с ними в будущем году, он не будет здесь завтра на рассвете. Он уйдет: он не знал, как уйдет, но главное было — не пропустить момент Нового года — единственный момент, когда можно вырваться из этой жизни.

Его слух приобрел невероятную силу и тонкость.

Он даже различал голос диктора, он даже услышал, как начали бить часы…

«Они не убьют меня…»

Нелепая, а может, и понятная мысль пришла в голову полковника, когда они с замполитом подняли по чарке за здоровье, за родных, за народ.

Он налил в стакан водки и сказал:

— Отнесем ему?

— Ох, рискуешь, Тимофеевич, — сказал замполит.

— Настучишь на меня?

— Нет, Тимофеевич, но с тобой туда не пойду. И знать не хочу, куда ты со стаканом пошел.

— Твое дело партийное, — сказал полковник, положил поверх стакана толстый шмат сала и пошел по коридору к единственной камере в этом каземате.

Возле двери сидел на корточках сержант — из внутренней стражи. Он вскочил.

— Сиди, — сказал ему полковник. — Сейчас я пришлю тебе смену. Утро скоро начнется. Исполнителя привезут.

Сержант слушал молча.

— Посмотри, — сказал полковник.

Сержант заглянул в «глазок».

Потом выпрямился и сказал:

— Но там тихо было, я как раз перед боем курантов заглядывал.

— Что, мать твою? — Полковник сразу понял, что случилось страшное.

Сержант открыл засов.

Полковник ворвался внутрь.

Камера была пуста.

Он кинул стакан и разбил его об пол и тут же пожалел, что разбил, — надо было выпить.

Потом это спасло его, говорят, от расстрела, потому что следствие не нашло опьянения.