Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного - Загребельный Павел Архипович. Страница 101

Хотя, по обычаю, султан обедал либо один, либо же с визирями и великим муфтием, в этот день он проявил желание обедать с валиде и Хуррем, и снова не было сказано ничего лишнего, валиде упорно поджимала свои темные губы, неохотно выпуская из них по нескольку слов, султанша не отпугивала Сулеймана неприступностью, которой он так боялся, сидела милая и приветливая. Бросала на султана еле уловимые быстрые взгляды исподлобья, склоняясь над едой, так что валиде еще крепче сжимала свои тонко очерченные губы, словно хотела сказать своему сыну, что нет в этой женщине никаких добродетелей, а если и были когда-нибудь, то давно уже запятнаны бесстыдством.

Сулейман не мог дождаться, когда сможет остаться наедине с Роксоланой, и в то же время боялся этого мгновения, ибо она была здесь единственным человеком, от которого он мог услышать тяжелые упреки и за свой неудачный поход, и за все содеянное в тех землях, где прошел его конь, и прежде всего за Ибрагима. Кто знает, что такое власть, тот знает также, что такое страх.

И снова страхи его оказались напрасными, поскольку Роксолана, как всегда, отгадала его мысли и опасения, тараторила о детях, о зное в Стамбуле (это в то время, когда его поливали на венгерских долинах холодные дожди!), о том, как ждала его и не могла дождаться. Ее молодое тело истосковалось по мужской ласке, невыносимо долгие месяцы ждала она его из этого бесконечного похода, порой впадала в странности: блуждала нагой по садам, запиралась в темных покоях, никого не подпуская к себе, тигрицей набрасывалась на служанок, издевалась над покорной эфиопкой Нур. И ждала, ждала своего султана. Хотя что она говорит – разве же можно такое говорить?

– Почему же нельзя? – полный признательности за ее доброту, приветливо молвил Сулейман. – Я твой, твой. Султан и муж. Так же, как ты моя Хасеки, султанша, Хуррем. И я люблю тебя больше всех на свете. Влюблен, как Меджнун, как Фархад. А ты? Ты до сих пор влюблена в меня?

– В султанов влюбляются не женщины, – испуганно подняла она руки, как бы защищаясь, – в них влюбляется только вечность!

– Я приготовил тебе подарок, достойный вечности!

– Разве мало у меня ваших бесценных подарков, мой повелитель?

– Такого еще не было. И никто не знал ничего подобного. Мы устроим торжественный сюннет [90] для наших сыновей. Весь Стамбул придет на этот большой праздник. Послы иноземных правителей. Весь цвет османства.

– Баязид еще мал для обрезания, ваше величество.

– Возьмем Мустафу, Мехмеда и Селима.

– И Мустафу?

– Он мой старший сын.

– И вы провозгласите его наследником престола? А моих детей задушат, как котят? Тогда лучше бы я задушила их в колыбели, нежели теперь так мучиться!

Она заплакала, но султан посмеялся над ее слезами.

– Никто не посмеет тронуть ни одного из моих сыновей до самой моей смерти. Все шах-заде проживут долго и счастливо и познают все радости этого света, пока я султан. К тому же я еще не имею намерения называть своего наследника. Когда Фатих завещал для пользы державы передавать власть достойнейшему, он не имел в виду самого старшего. Достойнейшим может быть и самый младший. Поэтому пусть растут спокойно, не зная соперничества, не обремененные мыслью о тяжелом будущем и неизбежности.

Но Роксолана не успокоилась:

– Ну, так. Но ведь вы позовете на сюннет и ту черкешенку, поскольку она мать Мустафы?

– Ее убрали с моих глаз навеки. На этот славный сюннет будут допущены только султанша, султанская мать и султанские сестры.

– Мой повелитель, мы столько времени не виделись, а разговариваем не о любви, а о делах! Это можно простить мужчине, но женщине – никогда!

Он был благодарен ей за эти слова, но все же не удержался, чтобы не заметить:

– Приготовления к великому празднику начнутся уже завтра. Полгода в Стамбуле только и разговоров было о приближающемся сюннете. Шум, молитвы, приглашения иноземных послов, стройка, приготовления. Забылся позор Вены, не вспоминались убитые, не было и речи о голодных, нищих, несчастных. Стамбул шел навстречу сюннету! Султан назначил день сюннета: во втором месяце джемади, ровно через тридцать дней после первого джемади – дня взятия Фатихом Константинополя.

Шесть месяцев прошли под знаком сюннета султанских сыновей. Собственно, о самих сыновьях никто и не думал, о них забыли сразу, каждый примерялся к тому, какое место займет он в церемонии, в торжествах, как ему продвинуться, пропихнуться, зацепиться хоть мизинцем. Султан созывал диван, советовался, давал указания, сам наблюдал за стройкой. Рассылались письма. Принимали послов. Скендер-челебия вместе с Грити и Ибрагимом изобретали и выколачивали новые налоги на сюннет. На базарах кричали каждый день о приближении сюннета глашатаи – теллялы. По домам ходили женщины – окуюджу, созывали на торжество. Астрологи – мюнеджимы заверяли, что констелляции звезд способствуют успешному проведению великого празднества. Поэты загодя писали касиды и составляли назире на поэмы прославленных своих предшественников. Неутомимые подхалимы, алчные хапуги, мошенники и горлорезы вертелись вокруг султанского трона, обретя удобный случай втереться в доверие к падишаху, прославляя его мудрость, великодушие, щедрость и государственный ум. Стамбульские толпы, заранее смакуя щедрые угощения, которые предстоят им во время сюннета, прославляли Сулеймана, кричали о своей любви к султану, благодарили его за заботливость и внимание к простому люду, хотя потом они же станут подсчитывать расходы, как это было после свадьбы Ибрагима, и проклинать расточительство и нелепую роскошь.

Невероятный размах, что-то словно бы от буйства природы, от беспредельности степного раздолья, ничего общего с убогим бытом кочевников, высокий вкус и в то же время дикость, блеск и роскошь итальянских городов и тысячелетняя изысканность Царьграда, а ко всему этому восточные краски и звуки, безудержность – все это сливалось в невиданную еще миром торжественность, приготовлениями к которой были заняты державные люди и лизоблюды, иноземные мастера и служители Бога, знаменитые зодчие и простые черноробы, крикуны и примитивные дармоеды.

На Ипподроме Коджа Синан сооружал султанский трон на лазуритовых столбах, вывезенных из Египта. Над престолом будет натянут золотой балдахин, стены в нем из самых дорогих в мире тканей, полы будут устланы тончайшими в мире персидскими коврами. Сулейман несколько раз ездил на Ат-Мейдан, брал с собой Роксолану, показывал ей, как идет строительство, рассказывал, как у подножья его престола на всю ширь Ат-Мейдана будет раскинуто множество разноцветных шелковых шатров для высочайших лиц державы и среди них – ближе всех к престолу – золотые шатры для нее, для валиде и для султанских сестер, ибо он вознамерился нарушить обычай, по которому женщинам запрещено присутствовать на сюннете вместе с мужчинами, и хочет сделать так, чтобы эти торжества доставили радость прежде всего ей, Хуррем.

– Уже определено на диване, что это будет длиться ровно двадцать дней, – сказал он. – Весь Стамбул готовится с радостью и благодарностью. Всюду царит небывалое воодушевление. Даже звери из моего зверинца готовятся к сюннету. Мы пообещали отпустить на волю одного взятого в рабство немца, который хочет поразить нас невиданным зрелищем боя львов с диким вепрем. Ты должна явиться на сюннете во всем блеске и роскоши, какие только может дать тебе твое высочайшее положение в державе.

– Может, выступить вместе с дикими зверями? – засмеялась Роксолана.

– Женщинам прежде всего следует позаботиться о соответственных нарядах. Султанша должна являться на глаза толпы в новом убранстве перед каждой молитвой.

– Пять молитв на день и двадцать дней сюннета – следовательно, сто новых платьев только для этой церемонии? Ваша щедрость воистину не имеет границ, мой повелитель! Я должна бы радоваться и смеяться в час сюннета, но, боюсь, буду плакать, думая о своих детях, о том, как им больно.