Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного - Загребельный Павел Архипович. Страница 48

– А хлеб? – спросил султан. – Разве он не ел хлеба?

– Хлеб – это уже на земле, – ответил старейший из имамов. – В поте лица. В раю одни плоды. Но не сладкие. За сладкий плод был изгнан. А какие же не сладкие? Могли быть кабачки, мог быть сельдерей, могло быть и еще что-то.

– С чем он вышел из рая? – спросил султан.

Никто не знал. Не думали об этом.

– Бог прикрыл ему срам. Так?

Имамы соглашались. Прикрыл.

– Значит, дал ему пояс?

Имамы не возражали.

– За пояс он мог бы заткнуть сельдерей с его длинными листьями. А в руках нести кабачок. Иначе откуда бы у людей были и сельдерей, и кабачок?

Имамы по достоинству оценили высокую мудрость падишаха. «Поистине Аллах объемлющ, знающ! Он дарует мудрость, кому пожелает…»

Султан щедро вознаградил имамов. В таком тяжелом походе не лишним будет, если в войске разнесется слух об ученых спорах в шатре повелителя.

Когда уже добрались до голых красноватых гор Ликии, на краю которых купался в теплом белопенном море непокоренный Родос, к султану привели конийского кадия, обвиняемого в злоупотреблениях при распределении воды для орошения садов и полей вокруг Коньи. Сулейман велел удавить кадия перед войском, чтобы показать простым воинам размеры султанской справедливости. Гонец из Стамбула принес среди других писем неожиданное письмо из гарема. Хитрая Гульфем, не имея возможности пробиться к султану в гареме, подкупила старую уста-хатун, и та дрожащей рукой нацарапала любовное послание к падишаху от верной его одалиски. «Если бы слабая девичья природа, – писала рукой уста-хатун Гульфем, – позволила мне, не запятнав своей чести, полететь отсюда к вам, властитель мой, чтобы увидеть ваше лицо, тело мое со всей неистовостью изголодавшегося коршуна, получившего наконец свободу, ринулось бы к вам, чтобы коснуться губами ваших царственных стоп».

Султан посмеялся и велел послать Гульфем черепаховую шкатулку, украшенную золотом, наполненную отборными жемчугами.

Уже когда он стоял под стенами Родоса, гонец вновь принес письмо из Стамбула, написанное той же старческой рукой, но подписанное уже не Гульфем, а его маленькой Хуррем, письмо странно короткое и не совсем понятное: «Слова замирают на моих устах, и душа моя не может выдержать столь длительной разлуки. А жемчуга ваши я рассыпала, простите меня, великий мой властелин и повелитель». Сулейман не терпел женщин покорных, как агнцы. И мужчин тоже любил только отчаянных, сорвиголов, рубак, готовых ринуться в огонь и в воду, чем как бы дополнял свою сдержанность, степенную медлительность собственной натуры. После коротенького письма Хуррем султан на несколько дней впал в хмурое настроение, никого не подпускал к себе, причин его подавленности не мог разгадать никто, даже Ибрагим и личный врач Сулеймана, мудрый араб Рамадан.

Город рыцарей полукругом обступал скалистую бухту острова, был похож на большой белый полумесяц и уже поэтому должен был стать добычей сынов Ислама – в этом был убежден султан, в это верил самый последний его воин. Кораблями переправляли живую силу с суши, подвозили и устанавливали пушки, мастерили лестницы и боевые передвижные башни, обложили твердыню рыцарей смертельным кольцом, не прорвать которое никакой силе. Но рыцари и не думали прорываться. Все надежды они возлагали на оборону. Флот свой расположили в гавани так, что он не позволял войти туда кораблям турецкого корсара Курдоглу, которому Сулейман присвоил адмиральский титул капудан-паши. Восемь наречий защищали Родос: французы, немцы, англичане, испанцы, португальцы, итальянцы, рыцари из Оверни и Прованса, наречий много – людей мало, всего шестьсот рыцарей. У старого Иль-Адана было под рукой еще шестьсот критских наемников и пять тысяч жителей Родоса, греков, – вот и вся опора. Между тем Сулейманов сераскер Мустафа-паша хвалился, что на каждый камень осажденной твердыни может выставить по воину.

Как и под Белградом, султан велел соорудить себе навес из ветвей и листьев, сидел в одиночестве, смотрел на белые стены и башни рыцарской крепости, на высокий собор над стенами, на таинственный дворец великого магистра. Камень, камень, ослепительно белый на солнце, ни одного зеленого листочка, ни единой зеленой точечки посреди тех камней, как будто и у людей, там укрывшихся, тоже каменные души и каменные сердца. Кто там собрался? Беглецы, паломники, купцы, рыцари, головорезы, проходимцы, люди с нечестивыми намерениями в сердцах и с молитвой на устах, морские разбойники – вечная угроза османских берегов. Сорок лет назад великий магистр ордена Пьер Д’Объюссон дал приют на Родосе лжесултану Джему, который дважды опозорил род Османов, выступив против своего брата Баязида в борьбе за престол, а потом, укрывшись у неверных на этом острове, скитаясь по всей Европе, отдался под защиту самого христианского папы, блудливой дочерью которого и был наконец отравлен, как пес. Нынешнему великому магистру Иль-Адану было уже тогда за сорок, он был досточтимым рыцарем ордена, сменив Д’Объюссона после его смерти, следовательно, он ответствен также и за тот случай с султаном Джемом. Султан знал, что потомки Джема и доныне укрываются на Родосе. А поросль предателя должна быть вырублена под корень! Уже только ради одного этого нужно было взять твердыню, чтобы совершить высшую справедливость, защищать которую и призван султан.

Под развернутыми знаменами, под гром пушек и треск барабанов, подгоняемые военными имамами, ритмично выкрикивавшими суры Корана, воины пошли в первое наступление.

Сулейман смотрел из-под своего зеленого навеса, сидя на мягком ковре, расстегнув шелковый халат, так что его голую грудь овевал морской ветерок. Ноги тоже были оголены, только привычный тюрбан сжимал ему голову, и крупные рубины сияли на нем, как яркая кровь, что уже лилась под неприступными белыми стенами Родоса.

Сулейман был спокоен и равнодушен. Знал, что войско должно сражаться, умирать, побеждать. Иначе разленится, погрязнет в пороках, пьянстве и разврате, развесит уши на сладкие голоса ложных пророков и бунтовщиков, станет орудием голодной толпы, начнет вмешиваться в государственные дела. Войско должно шагать по земле, завоевывать землю, преодолевать просторы, и все это для него, для султана. Сидел ли он в Стамбуле, в Топкапы или на берегу Савы или Дуная, тут ли, у стен Родоса, Сулейман видел лишь бесконечно большую землю и одного себя на ней. Родился и рос с мыслью, что будет единственным властителем, без соперников. Скитания по земле, которые он претерпел в детстве, вызвали подсознательную алчность: захватить всю землю только для себя. С этого начал он свое султанство, в этом стремился сравняться со своими великими предшественниками, а то и превзойти их. Внезапная дикая страсть к маленькой рабыне-роксоланке обрушилась на него, как камень, придавила и подавила, он стонал, корчился, вырывался, а высвободиться не мог – напротив, словно бы даже с охотой покорялся этому сладостному бремени. Пошел с войском сюда, на Родос, оставив Хуррем, потому что хотел доказать всем (а может, прежде всего самому себе), что ничего не случилось, что он не изменился, что и впредь остается великим продолжателем дела Фатиха и своего отца Селима Явуза, покорителем мира, борцом за веру, воителем благочестия и закона. Теперь сидел под стенами Родоса, а в нем звучали слова Хуррем, и он мучился, что не может ответить ей так, как хотел бы, для этого он должен был видеть ее здесь, рядом с собой, или же самому быть там, возле нее. Войско билось о стены, разбивалось о них, как штормовая волна, кровавые брызги разлетались вокруг, достигая и султана, и ему казалось порой, что его навес от солнца становится уже не зеленым, а кроваво-красным. Бостанджи отодвигали его дальше, но это не помогало. Гибли тысячи. Ангелы отворяли их душам райские врата. Был убит главный топчи-баша. Погиб янычарский ага. Султан ежедневно созывал диван, осыпал милостями отважных, одарял кафтанами, расшитыми золотом. Раздаривал дырлики [66]. Потом позвал Ибрагима и в сопровождении охраны блестящих всадников поехал осматривать античные руины острова. На острове побывали финикийцы, греки, персы, был великий Искандер, византийцы, христиане, все оставляли по себе следы, и все стало добычей времени, руинами, свалкой – только ветры, море и белые облака и ничего больше. Меланхолия султана еще углубилась от созерцания остатков древнего акрополя Линдос на другом конце острова. Голые берега, желтоватый дикий камень, гавань, окруженная выложенной из тесаного камня стеной, рельеф корабля на стене, как высокорогий турецкий полумесяц. Несколько белых мраморных колонн, бесконечные ступеньки, ведущие из гавани словно бы к самому небу, широкие, пустынные, – воплощение простора и пустоты, неуловимой и непокоренной. Не напоминает ли это простор, который он жаждет одолеть и который на самом деле никем не может быть одоленным так же, как и женщина? Завоевываешь камни, а не простор и не души людские. Может ли он сказать, что завоевал душу Хуррем? Тело ее подчинил, оплодотворил семенем Османов, а душу? И что он знает об этой маленькой загадочной девочке из далеких степей Украины?