Моя легендарная девушка - Гейл Майк. Страница 31

Спустив штаны, я уселся на унитаз — и тут же перед моими глазами всплыло залитое слезами лицо Мартины. «Вот такое у нее будет лицо, когда я ее брошу. Все в слезах. Как будто я только что своими руками убил йоркширского терьера ее матери, и теперь очередь за ней. Ну почему она не может понять сама? Почему она заставляет меня это делать? Почему у нее совсем нет чувства собственного достоинства? Ну же, Мартина, попробуй. Пора начать себя уважать, иначе закончишь, как я».

Прошло два дня после того, как Агги вышвырнула меня из своей жизни, а я все еще отказывался в это поверить. Вечером того дня, о котором идет речь, я бродил вдоль стеллажа с выпивкой в универмаге «Сейфвей», придумывая наиболее экономичный способ заглушить боль, с учетом, что до следующего пособия оставалась еще неделя. Традиционно подобная ситуация — отвергнутый влюбленный ищет забвения в алкоголе — требовала водки или виски. Но набираться крепкими напитками с утра — в этом не было романтики. А вот в дешевом красном вине чувствовался привкус настоящей безысходности, свойственной бродягам и алкоголикам, которые дома бьют жен. Ну и, наконец, покупку дешевой бормотухи можно списать на чрезмерную снисходительность к собственным слабостям — не более того. Так что я выбрал вино — «Лабруско», производства самого «Сейфвея». Не успели автоматические двери на выходе закрыться за мной, как я отвинтил крышечку с первой бутылки и хорошенько к ней приложился. К тому времени, как я доехал на автобусе до дома, полбутылки уже как не бывало.

Пошатываясь, я доплелся до своей комнаты, там вывалил письма Агги из обувной коробки из-под найковских кроссовок и разложил их на полу. Продолжая прикладываться к бутылке, я внимательно изучил каждое — их оказалось девяносто семь. Я впервые прочитал их все подряд, начиная с первого (двенадцать страниц на бледнолинованной бумаге формата А4 с отверстиями для скоросшивателя) и заканчивая последним (один лист зеленой писчей бумаги, который она прислала мне за три недели до того, как меня бросила). Я восстановил картину наших отношений, и она не совпадала с той, что сложилась в моей голове. Последняя пара дней заслонила собой все хорошие воспоминания, а эти письма напомнили мне, какими в действительности были наши отношения. Шло время, и менялись темы писем, но все они, в общем-то, были об одном: о том, как сильно она меня любит. Помню, я подумал тогда, что девушка, писавшая эти письма, обожала меня — и именно эту девушку я любил так преданно и глубоко, а та, что бросила меня, — всего лишь самозванка.

За несколько часов я прочитал и разложил все письма в хронологическом порядке, несмотря на то, что на некоторых не было даты. Я сам себе удивлялся, когда по незначительным деталям, которые она упоминала, догадывался, когда именно было написано то или иное письмо. Например, два были подписаны «С любовью, Мэри-Джейн». Тогда, когда она их мне написала (примерно два с половиной года назад, март), я сильно увлекался комиксами про «Человека-Паука», а подружку паутиноплета звали как раз Мэри-Джейн. Эта и тысячи других мелких деталей вызывали к жизни массу широкоэкранных полноцветных воспоминаний. Мне казалось, она написала все это только вчера. К тому времени, как я перечитал все письма, я прикончил обе бутылки, и слезы ручьем текли по моему лицу. Я вышел прогуляться и подышать свежим воздухом и, конечно же, оказался у дома Агги.

Миссис Питерс открыла дверь, проводила меня в комнату для самых дорогих гостей и предложила чаю. Она сказала, что Агги нет дома, но она через полчаса вернется, потому что только ненадолго выбежала в библиотеку по соседству. Она говорила не переставая в течение этих бесконечных тридцати минут, но не столько со мной, сколько сама с собой — я был не в состоянии достойно ей ответить, потому что «Лабруско» уже всерьез подточило мою способность связывать слова в простые предложения. Она спросила, пригласила ли меня Агги на рождественский ужин, из чего я заключил, что Агги пока еще не решилась рассказать маме, что бросила меня. Миссис Питерс была обо мне очень высокого мнения, а я — о ней. Мне пришлось собрать всю свою волю в кулак, чтобы тут же не пообещать обязательно прийти.

Послышалось, как кто-то вставляет снаружи ключ в замочную скважину, и я понял, что Агги вернулась. Как мне показалось, уже через мгновение мы стояли лицом к лицу. Она была в джинсах, клетчатой рубашке и темно-красной вельветовой куртке, которая когда-то принадлежала мне. Она была так поражена, увидев меня, что чуть не выронила книги, которые держала в руках. Миссис Питерс выскользнула из комнаты, заключив, что у нас недавно произошла размолвка и сейчас мы будем мириться. Выходя, она спросила:

— Еще чаю, голубчик?

Я сказал: «Нет, спасибо».

— Ты пьян, — начала обвинительную речь Агги. — От тебя несет за милю. Как ты смел явиться ко мне домой в таком виде?

Я пьяным жестом показал, чтобы она села, но это ее взбесило еще больше. Несколько секунд я молчал. Комната кружилась с дикой скоростью. Я отчаянно искал глазами какую-нибудь неподвижную точку опоры.

— Ты прекрасна, — невнятно пробормотал я наконец, ухватившись за подлокотник дивана, — а я к утру протрезвею. — Самому себе я показался в этот миг неимоверно смешным, и на меня напал такой сильный приступ истерического хохота, что я свалился на диван.

Агги подошла ближе и буквально нависла надо мной. Я опустил глаза, избегая ее взгляда, мне стало стыдно, что мы до такого докатились. Она сказала, что мне нора, и потянула меня за руку, пытаясь поднять на ноги. Во мне проснулся обиженный пятилетний ребенок, какой живет в каждом грустном пьянчуге, и я заявил, что она больше не имеет права прикасаться ко мне. Думаю, это ее напугало. Она села в кресло напротив меня и едва сдержала слезы.

— Что тебе от меня надо, Вилл? — Теперь уже она избегала встречаться со мной глазами. Я попытался найти в выражении ее лица доказательства, что она меня действительно узнала — того меня, которого любила — и не нашел. — Что ты хочешь мне сказать? Все кончено, и ничто не изменит моего решения.

— Ничто-ничто? — спросил я, стараясь поймать ее взгляд.

Я сказал, что мне нужно у нее спросить, я хочу знать, что я такого сделал, что она меня больше не любит.

Вот что она сказала, дословно:

— Дело не в тебе, а во мне. Я изменилась. Я думала, я смогу стать такой, какой ты хотел меня видеть. Какое-то время я тоже этого хотела. Я хотела любить и быть любимой, как это бывает в фильмах, и ты подарил мне такую любовь. И за это я тебе буду вечно благодарна.

Это была какая-то бессмыслица. Она говорила красивые слова, но значили они всего лишь «спасибо, было очень весело».

— Но что я сделал не так?

— Ты не давал мне расти, Вилл. Я с тобой встречаюсь с девятнадцати лет. Но я уже другая! А ты все такой же, ты совсем не изменился — ты не растешь вместе со мной. Теперь мы — разные люди. Я задыхаюсь. Не могу пошевелиться. Как будто ты запер меня в клетку.

Я попытался объяснить ей, что совсем не хочу запирать ее в клетку. Я сказал, что она может пользоваться своей свободой и делать все, что пожелает. Но она сказала, что уже поздно. Теперь ей хочется чего-то нового.

Одна вещь меня просто добила.

— Это как в той песне, — сказала она с непроницаемым видом, — «если любишь — отпусти».

Я ушам своим не поверил. Она не только разбила мне жизнь. Она мне еще и Стинга цитирует.

Чтобы задеть ее, я запел, удачно, как мне показалось, имитируя манеру исполнения бывшего солиста «Полис» [55]. Но ее это не позабавило. Я понимал, что наш разговор закончится полным разрывом, если я прямо сейчас не сделаю что-то такое, что объяснит ей, какую жестокую ошибку она совершает. Но как я ни старался, я ничего не мог придумать. Однако хуже всего было то, что я начинал трезветь, а между тем именно в этот момент мне хотелось быть пьяным в стельку, потому что только этот факт мог объяснить, почему я рыдаю у нее в гостиной.