Моя легендарная девушка - Гейл Майк. Страница 37

— А ты действительно хорошо играла в теннис?

— Нет, я его терпеть не могла, — сказала Кейт уныло, — мне нравились юбочки.

Мы рассмеялись. Я попытался представить ее в теннисной юбочке.

Кейт продолжала:

— Сейчас мое заветное желание — влюбиться, стать медсестрой и родить детей. Вот и все, что я теперь хочу от жизни. Как только я получу эти три вещи в указанном порядке, у меня будет все, о чем я мечтала. Правда.

Это меня не убедило:

— Каким образом любовь и дети решат все проблемы? Ты, случайно, не забываешь некоторые ключевые моменты? Дети — дорогое удовольствие, да и настоящую любовь нелегко найти, а кроме того, люди остывают друг к другу еще быстрее, чем влюбляются.

— Я все это знаю, — ответила Кейт с раздражением, — но уж такая у меня мечта. Я же не сказала, что она легко осуществима на практике. Я даже не сказала, что она вообще осуществима. У каждого есть своя мечта.

— Да, ты права, — сказал я. Мне захотелось извиниться.

— Как ты думаешь, мои мечты сбудутся?

Невольно я посмотрел на фотографию Агги на стене — бородатую, очкастую, в шрамах и беззубую. Даже изуродованная Агги была лучше, чем ничего.

— Да, — сказал я. — Проще всего — дети. Мир кишит донорами спермы. Если не быть слишком разборчивой — это дело нехитрое. Вот с любовью, мне кажется, могут возникнуть проблемы. По-моему, определить, что это действительно была любовь, можно только после того, как вы оба умрете, потому что только если вы смогли прожить друг с другом всю жизнь и при этом не ходили на сторону, только тогда это становится правдой. А все остальное — просто влюбленность. Я серьезно. — Хлопнула с размаху дверь одной из соседских квартир, и у меня в окне задрожали стекла. Я забрался в кровать. — Влюбляются все подряд, но мало у кого хватает сил остаться с тобой навсегда. Любовь должна быть неизлечима. Чтобы ты от нее уже никогда не оправился. А если смог — это и не любовь была.

— Правда? — спросила Кейт так, как будто ставила галочку в памяти. — А как же ты и Агги? Что было у вас — любовь?

— Это была любовь. Я любил ее и люблю до сих пор, несмотря на то что сделал все возможное, чтобы избавиться от этого чувства.

— Может быть, ты ее и любишь, но как насчет Агги? Она же тебя не любит? Настоящая ли это любовь, если только один из двоих верен ей? По мне, так это тоже похоже на влюбленность. Только не обижайся.

Кейт неожиданно показала еще одну сторону своей натуры, ту, что я не замечал до сих пор. Она прекрасно видела цену моих обобщений и теперь уже, наверное, поняла, что моя убежденная и властная манера разговаривать — такое же притворство, как и все остальное.

— Не знаю. — Я не мог придумать, что сказать в ответ. — Думаю, что-то в этом есть. А это значит, что я так же жалок, как и любой другой неудачник на этой земле.

— Ты сам придумал правила, — пошутила она.

— Да. Так и есть. — Я начал уставать от этого разговора. — Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет. Как аукнется, так и откликнется. Что посеешь, то и пожнешь.

— Пожмешь, — предложила Кейт.

— Нет, именно пожнешь.

Мы засмеялись.

— И все-таки я скажу тебе, — сказал я, — Агги меня любила.

— Откуда ты знаешь? Она тебе говорила?

— Да, она говорила мне тысячи раз, но…

Я собирался рассказать Кейт о том, как Агги однажды сделала нечто такое, после чего я уже не мог сомневаться в ее чувствах ко мне, но не находил слов. Это было очень интимное воспоминание — ни время, ни пространство не могли обесценить его для меня. То, что мы сделали, было нелепо, даже глупо, но я давно простил себя за это, будучи уверен, что всем нам разрешено время от времени делать глупости, особенно если мы влюблены. Известно ведь, что величайшие нелепости могут оказаться для нас трогательнее, чем все шекспировские сонеты вместе взятые.

В то время, когда произошел тот случай, который я имею в виду, мне было двадцать один, а Агги — двадцать. Идеальный возраст для безнадежно романтических поступков. Это было во вторник, во время летних каникул, через год после нашей первой встречи. Агги забежала ко мне домой. Я все еще валялся в постели, хотя было уже два часа пополудни. Солнце ярко светило сквозь шоколадные шторы моей комнаты, окрашивая все в золотисто-коричневые тона и раскаляя воздух, как в теплице. Звуки, проникавшие в открытые окна, — птичий щебет, крики соседских детей, играющих в свингбол, отдаленный звон колокольчика на фургоне с мороженым — были на удивление жизнеутверждающими. И все-таки я лежал в кровати, потея под одеялом и просматривая книги в поисках умных мыслей для своего диплома.

Должно быть, Том открыл Агги дверь, потому что я заметил ее появление, только когда она уже зашла в комнату и постучала в дверь изнутри. Она смутилась, когда я поднял на нее глаза от книги, и еще какое-то время избегала встречаться со мной взглядом. Она сказала:

— Пойдем в парк.

Так мы и сделали, как только я принял душ и оделся. По дороге она почти не разговаривала, как будто перебирала что-то в голове и боялась забыть. Когда мы пришли в Крестфилдский парк к огромному дубу (тому самому, где я позже развеял ее воображаемые останки), она села на свежепостриженную траву и потянула меня за рукав, чтобы я опустился рядом с ней. И вот что она сказала:

— Я проснулась сегодня и поняла, что люблю тебя больше, чем когда бы то ни было. Иногда я боюсь, что это чувство ускользнет, перестанет быть таким восхитительным, как сейчас. Поэтому у меня есть план. У меня в сумочке ножницы, я отрежу прядь своих волос, а ты — своих, и мы их скрутим вместе. На клочке бумаги я напишу все, что я к тебе чувствую, и ты сделаешь то же самое. Потом мы все это положим в пластиковую коробочку из-под фотопленки и закопаем вот здесь. Что ты скажешь?

Что я мог сказать? Мне это совсем не показалось глупостью. Более того, мне показалось это очень разумным. Именно этим реальная любовь отличается от любви, которую показывают в фильмах, ведь череда смертельно скучных, зловещих романтических комедий типа «Французский поцелуй», «Неспящие в Сиэтле», «Пока ты спал» успешно превратила все, что есть чудесного в любви, в банальность. Сейчас люди подходят к любви слишком буквально, в нашей жизни почти не осталось места символизму. То, что мы сделали с Агги, было немного странно — только главные герои шекспировской комедии могли бы вытворить нечто подобное и выглядеть при этом убедительно, но я наслаждался каждым мгновением происходящего.

Агги вынула из сумочки ножницы с оранжевыми ручками, откромсала себе прядь волос и нацарапала что-то на клочке бумаги. Я тоже отрезал себе прядь волос с затылка, написал нечто на своем клочке бумаги, свил наши пряди вместе, засунул их вместе с нашими письменами в коробочку из-под пленки и прямо руками закопал ее в землю. Яма — глубиной мне до запястья — была великовата для коробочки. Вместе мы насыпали часть земли обратно, потом встали и смотрели на холмик, не говоря ни слова. Мы поцеловались под дубом, а потом пошли к Агги.

Я не знал, что написала Агги, а она не знала, что написал я, и именно поэтому наше действо носило для нас слегка мистический характер. Иногда, вспоминая об этом, я шучу, что здесь было что-то от колдовства Вуду — именно наши перевитые пряди и записки виной тому, что Агги до сих пор держит меня так крепко. Впрочем, всерьез я так, конечно же, не думаю.

В течение нескольких дней я не мог выбросить это из головы. Мне позарез нужно было знать, что же Агги про меня написала. Примерно неделю спустя я вернулся с твердым намерением выкопать коробочку. Я чувствовал себя ужасно — я предаю ее доверие. Но это было мне необходимо. Мне нужно было знать, что там написано.

Когда я пришел к дубу, то сразу понял, что здесь что-то не так, потому что холм был потревожен. Я стал руками рыть землю, но коробочки не обнаружил. Агги выкопала ее, потому что передумала? Или она испугалась, что я сделаю то, что сделала она? Или коробочку выкопал кто-то другой? Я так никогда и не узнал правды. Спросить Агги я не решился. Думаю, она не была до конца уверена в своей затее — ей не нравилась мысль, что наши признания хранятся где-то, как документы, как свидетельство того, что я ей так же дорог, как и она мне.