Бабочка - Шарьер Анри. Страница 36

Я использую затянувшийся визит Зорийо, чтобы рассказать ему о своем желании отправиться в Венесуэлу или Колумбию. Он предостерегает меня и говорит, что первые тридцать километров после границы очень опасны. Согласно информации, полученной им от контрабандистов, венесуэльский берег опаснее колумбийского. Он сможет проводить меня почти до Санта-Марты, поскольку уже не раз проделывал этот путь. По его мнению, Колумбия все-таки предпочтительней. Он согласен, что мне необходимо приобрести новый словарь или учебник испанского языка с наиболее употребительными выражениями. Если я научусь немного бормотать на этом языке, это сможет сослужить мне хорошую службу. Мы договорились с Зорийо, что он принесет мне книги, точную карту, и постарается продать жемчужины за колумбийские деньги. Зорийо объяснил мне, что индейцы, начиная с вождя, могут только поддержать мое решение уйти, так как это моя воля. Они будут сожалеть об этом, но сочтут желание вернуться к своим соплеменникам естественным. Вот с Зораймой и с Лали дело хуже. Обе они, и особенно Лали, способны уложить меня выстрелом из ружья. При этом Зорийо сообщил мне неожиданную новость: Зорайма беременна. Я не знал этого.

Празднество благополучно завершилось, и все разошлись. Я получил замечательного пятнистого коня с длинным хвостом, доходящим почти до земли, и серо-платиновой гривой. Колдун зовет меня к себе и рассказывает, что Лали и Зорайма спрашивали его совета, можно ли накормить коня осколками стекла, чтобы он подох. Он наказал им не делать этого, так как мне будто бы покровительствует один из индейских богов, и осколки стекла из брюха лошади перейдут в их собственные животы. Он добавил, что, хотя в настоящий момент лошади опасность не угрожает, я все-таки должен остерегаться и не нужно даже намеком показывать им, что намерен их покинуть.

Прошло шесть месяцев, и я тороплюсь покинуть это место. Однажды я застал Лали и Зорайму склоненными над картой и пытающимися разгадать смысл рисунков. Больше всего их тревожат четыре стрелки, которые указывают на север, юг, запад и восток. Они совершенно сбиты с толку, но догадываются, что это очень важный клочок бумаги.

Живот Зораймы продолжает разбухать. Лали ей завидует и заставляет меня удовлетворять ее желание в любое время дня и ночи. Зорайма тоже хочет частой любви, но, на мое счастье, только ночью.

Я вместе с Лали и Зораймой наконец навестил Хусто, отца Зато. Для татуировки я использовал рисунок тигра, который, к своей радости, догадался сохранить. Татуировка была готова через шесть дней — струпья спали быстрее обычного, благодаря извести, которую я добавил в воду для промывки порезов. Хусто несказанно рад и по нескольку раз в день смотрится в зеркало. Пришел Зорийо и с моего согласия доверил Хусто мои планы, так как я для продолжения путешествия хотел обменять лошадь. Серые пятнистые лошади гуахирос не встречаются в Колумбии, а у Хусто имеются три гнедые колумбийские лошади. Как только Хусто слышит об этом, он посылает за лошадьми. Я выбираю самую спокойную на вид лошадь, а Хусто дает мне в придачу седло, упряжь и металлическую уздечку — индейцы ездят без седел и уздечки делают из дерева. Снарядив меня всем этим, Хусто подает мне кожаные вожжи, а Зорийо — тридцать девять золотых монет — по сто пезо каждая. Эти деньги Зорийо должен сберечь и дать их мне в тот день, когда я оставлю деревню. Хусто хочет подарить мне также свой «винчестер», но я отказываюсь принять такой дорогой подарок. Зорийо согласен со мной и говорит, что ни в коем случае нельзя входить в Колумбию вооруженным. Тогда Хусто дает мне две длинные и тонкие стрелы, завернутые в вату и вложенные в кожаный чехол. Наконечники этих стрел покрыты сильно действующим и редким ядом. Они тоже будут храниться у Зорийо до моего отъезда. Я не знаю, как отблагодарить Хусто, а он говорит, что впервые в жизни видит настоящего белого мужчину. Прежде он ко всем белым относился как к врагам, но теперь будет их любить и постарается познакомиться с такими людьми, как я.

Он предложил мне подумать перед тем, как отправиться в долгий и неизвестный путь, на котором я несомненно встречу врагов, тогда как здесь все — мои друзья. Он и Зато будут заботиться о Лали и Зорайме, а для сына Зораймы всегда найдется место в его племени, если, разумеется, это будет сын.

— Я бы не хотел, чтобы ты ушел. Останься, и я дам тебе в жены красивую индианку, с которой ты познакомился во время праздника. Она девственница и любит тебя. Сможешь остаться у меня. Получишь большую хижину и сколько пожелаешь скота.

Я оставляю этого замечательного человека и возвращаюсь в свою деревню. Лали сидит за моей спиной на гнедой лошади и всю дорогу не раскрывает рта, хотя поранила бедра о седло. Зорайма сидит за спиной индейца. Ночью прохладно, и я укутываю Лали в куртку из овечьей кожи, которую мне подарил Хусто. Она позволяет себя закутать, не произнося ни звука и не делая никаких движений. Конь скачет, но она не держится за мою талию, чтобы сохранить равновесие. По прибытии в деревню я отправляюсь приветствовать Зато, а она скачет дальше, привязывает коня к дому, вешает ему на шею мешок с сеном, но даже не думает его расседлать.

После разговора с Зато, я возвращаюсь домой и ложусь спать.

Когда индейцы, а особенно индианки, печальны, их лица совершенно неподвижны, и глаза полны тоски. Они стонут, но не плачут. Я подвинулся и нечаянно надавил на живот Зораймы, причинив ей боль, от которой она вскрикнула. Я встал и из опасения еще раз сделать ей больно, перелег в другой гамак. Этот гамак висит очень низко, и я чувствую, что меня кто-то касается. Притворяюсь спящим. Лали сидит на пне и, не отрываясь, смотрит на меня. Через минуту я ощущаю и присутствие Зораймы: она, как обычно, растирает свое тело толчеными апельсиновыми цветками. Эти цветы иногда привозит в деревню одна индианка. Проснувшись, я застаю их сидящими в той же позе. Солнце взошло; уже почти восемь часов. Я веду их на берег и растягиваюсь на сухом песке. Лали и Зорайма сидят. Я ласкаю живот и груди Зораймы, но она застыла, как мраморная статуя. Я укладываю Лали и целую ее, но ее губы сжаты. Я чувствую глубокую печаль, но не могу придумать ничего лучше, чем ласки и поцелуи. Они не говорят ни слова. Мысль о том, что с ними будет, когда я их оставлю, заставляет меня почувствовать еще большую печаль. Лали чуть ли не силой заставляет меня переспать с ней и отдается мне с каким-то отчаянием. Мне ясно: она хочет забеременеть.

И Лали, и Зорайма готовят мне еду каждый день, но сами ничего не едят. Вот уже три дня они ничего не ели. Я оседлал коня и отправился к колдуну, не предупредив его об этом. По дороге я понял свою ошибку и вместо того, чтобы прямо зайти к колдуну, начал делать круги на лошади на расстоянии около двухсот метров от его хижины. Он заметил меня и предложил зайти. Я объяснил ему, как смог, что Лали и Зорайма не едят. Он дал мне орех, который наказал положить в питьевую воду и давать сестрам. Я вернулся и положил орех в большой сосуд. Они много раз пили из этого сосуда, но к еде не притрагивались. Лали не выходит в море за жемчужницами. На четвертый день голодовки она поплыла в море без лодки и вернулась с тремя жемчужинами, которые заставила меня съесть. Их немое отчаяние так действует на меня, что и я перестаю есть. Так продолжается шесть дней. Лали лежит, у нее температура. За эти дни она высосала только несколько лимонов. Зорайма ест один раз в день. Я не знаю, что делать. Сижу возле Лали. Она лежит в гамаке, который я сложил вдвое, чтобы он служил и матрацем, неподвижно уставившись в потолок. Я смотрю на нее, на Зорайму и ее живот и, не знаю почему, начинаю рыдать. Не знаю, кого я жалею их, а может быть, самого себя? Я плачу, и крупные слезы текут по моим щекам. Зорайма видит их и начинает стонать; Лали поворачивает голову, вскакивает и усаживается мне на колени, тоже тихо постанывая. Она целует и гладит меня. Зорайма положила руку на мое плечо, а Лали вдруг сквозь стоны начинает говорить. Зорайма отвечает ей. Потом обе они выходят, и я слышу, как они запрягают коня. Когда я выхожу, я вижу, что конь готов к отъезду. Зорайма подает мне свою овечью куртку, а Лали кладет на седло свернутый гамак. Зорайма взбирается первой, чуть ли не на шею лошади, я сажусь посредине, а Лали — позади меня. Я настолько сбит с толку, что ни с кем не прощаюсь и не сообщаю об отъезде вождю.