Бабочка - Шарьер Анри. Страница 68

Если так будет продолжаться, смогу шагать по двенадцать часов в сутки, а ночью, усталый, смогу гулять среди звезд. Нет, я не грежу, я на земле, и мне хорошо на земле. Я думаю обо всех заключенных, с которыми мне пришлось перезнакомиться. У каждого своя история. Я думаю о легендах, которые рассказывают на островах. Если мне когда-нибудь удастся вернуться на острова, непременно проверю одну из них: рассказ о колоколе.

Как я уже говорил, умерших заключенных не хоронят, а выбрасывают в море, в проливе между Сен-Жозефом и Королевским островом — в месте, которое кишмя кишит акулами. Мертвец завернут в мешок, а к его ногам привязана веревка с тяжелым камнем на конце. На носу лодки покоится прямоугольный ящик — всегда один и тот же. Приблизившись к месту церемонии, шестеро заключенных-гребцов поднимают весла и держат их в равновесии на уровне края бортов. Один из них наклоняет ящик, дверца приоткрывается, и труп соскальзывает в воду. Акулы тут же отгрызают веревку, и мертвец даже не успевает погрузиться. Он держится на поверхности, а акулы начинают кружить вокруг этого лакомого блюда. Пожирание трупа, по словам очевидцев, впечатляющее зрелище.

Одну деталь мне не удалось проверить: все, без исключения, заключенные утверждают, что акул привлекает звон колокола часовни. В обычный день в 6 часов вечера в этом месте нет ни одной акулы. Но если начинает звонить колокол по усопшему, сюда со всех сторон устремляются эти прожорливые хищники. Нет никакого другого объяснения этому факту. Будем надеяться, что мне не придется в один прекрасный день быть съеденным акулами при таких обстоятельствах. Меня не волнует, если это случится во время побега — я буду хоть на пути к свободе. Но после смерти в камере? Нет, этого допустить нельзя!

Благодаря своим друзьям я наедаюсь, самочувствие у меня прекрасное, и я могу шагать почти без перерыва с 7 часов утра до 6 вечера.

Ходьба помогает мне, а усталость, которую я ощущаю — здоровая усталость, позволяющая мне предаваться грезам наяву. Вчерашний день, например, я провел в поле маленькой ардешской деревушки Фавр. Довольно часто, после смерти матери, я приезжал туда на несколько недель: моя тетушка, сестра матери, работала в местной школе.

Я ясно вижу желтый цвет ее платья. Слышу шелест ветра в кронах деревьев, сухой звук каштана, упавшего на землю и мягкий звук каштана, опустившегося на груду листьев. Огромный кабан показался среди деревьев и так напугал меня, что я бегом пустился домой, теряя по пути часть собранных грибов. Да, я провел весь день в Фавре с тетушкой и другом-пастушком, Жюльеном.

Первые шесть месяцев позади. Я обещал себе вести счет по шести месяцам и обещание сдержал. Только сегодня я сменил шестнадцать на пятнадцать…

Итак, за шесть месяцев не произошло ничего необычного. Я получаю одну и ту же еду, но всегда в больших количествах, и мое здоровье пока не пострадало. Неприятно только целыми днями слышать хрипы и стоны заключенных. Я отрезал два кусочка мыла и заткнул ими уши, чтобы не слышать душераздирающих криков. Но уши начинали болеть, и через день-два в них появилась жидкость.

Впервые за время моего пребывания на каторге я унижаюсь и прошу тюремщика принести мне воск, который поможет мне не слышать вопли несчастных. Назавтра он приносит мне кусок воска размером с орех. Я больше не слышу крики сумасшедших, и это здорово облегчает мою жизнь.

За шесть месяцев я хорошо научился обращаться с многоножками. Им удалось укусить меня всего один раз. Когда, проснувшись, я обнаруживаю, что одна из них как ни в чем ни бывало разгуливает по моему обнаженному телу, я стараюсь сдерживать себя. Привыкнуть можно ко всему, но в данном случае требуется особое самообладание, так как прикосновение к телу этих животных очень неприятно. Однако, если схватить их неправильно, они могут укусить. Лучше терпеливо ждать, пока они не покинут моего тела и не сползут на пол. Тогда я их разыскиваю и топчу.

Иногда меня преследует навязчивая мысль. Почему я не убил Бебера Селье в тот же день, когда у меня появились первые сомнения? Я начинаю спорить сам с собой, спрашивать, имел ли я право убивать. В итоге я прихожу к выводу: цель оправдывает средства. Моей целью был побег, мне удалось построить великолепный плот и спрятать его в надежном месте. Отплытие было делом нескольких дней. Как только мне стало известно, что Селье может донести, я должен был, не колеблясь, убить его. А если бы я ошибся? Убил бы ни в чем не повинного человека. Но как можешь ты, осужденный на пожизненную каторгу, на восемь лет изолятора, останавливаться перед укорами совести?

Кем ты себя считаешь, человек, к которому относятся как к отбросу общества? Может быть, они иногда и говорят о «случае с несчастным Бабочкой» в 1932 году. «Знаете, коллега, в тот день я был не в духе, а обвинитель Прэдель наоборот, блистал. Это поистине достойный противник».

Я слышу это так ясно, будто стою рядом с господином Реймондом Хюбертом и другими адвокатами в коридоре суда.

Моя семья, наверно, затаила на меня обиду из-за трудностей, которые возникли у нее после моего ареста. В одном я уверен: мой бедный отец не жалуется на то, что сын взвалил ему на плечи слишком тяжелую ношу. Он не обвиняет сына, несмотря на то, что как учитель уважает закон и даже преподает его. Я уверен, что в глубине души он думает: «Сволочи, вы убили моего сына! Хуже того — вы приговорили его к смерти на медленном огне, в его двадцать пять лет».

Этой ночью название «Людоед» соответствовало острову как нельзя более кстати. Двое в эту ночь повесились, а третий удушил себя, сунув тряпку в рот и ноздри.

Прошло еще шесть месяцев. Я отмечаю это событие, красиво выводя гвоздем на стене «14». Здоровье у меня пока отличное, я не падаю духом и очень редко впадаю в депрессию. Опасные мысли я научился прогонять, быстро отправляясь в путешествие. Во время этих тяжелых минут мне очень помогает смерть Селье. Я говорю себе: я жив, жив, я жив и должен жить, чтобы выйти отсюда и в один прекрасный день сделаться свободным человеком. Тот, кто помешал мне бежать, мертв и никогда уже не станет свободным человеком. Я выйду из изолятора, когда мне будет тридцать восемь лет — возраст вполне подходящий для побега, а в том, что следующий побег будет удачным, я не сомневаюсь.

Раз, два, три, четыре, пять — полкруга; раз, два, три, четыре, пять — еще полкруга. В последнее время у меня чернеют ноги и кровоточат десны. Стоит ли проситься к врачу? Большим пальцем я надавливаю на голень, и на ней остается след, будто я полон воды. Вот уже неделю я не могу шагать, как прежде по десять — двенадцать часов: уже после шести часов я смертельно устаю. Когда я чищу зубы шершавым полотенцем и мыльной водой, я испытываю сильные боли, и из десен сочится кровь. Вчера из верхней челюсти выпал зуб.

Следующие шесть месяцев заканчиваются настоящей революцией. Вчера нам приказали высунуть головы в окошко, а потом по коридору прошел врач, подходя к каждому и заставляя открывать рот. Сегодня утром, когда я отмечал окончание третьей шестерки месяцев, открылась дверь, и мне сказали:

— Выходи, встань у стены и жди.

Я был первым. За мной вышло около шестидесяти человек. «Пол-оборота влево!» Я оказываюсь в конце вереницы заключенных, которая направляется во двор.

9 часов. Молодой врач в рубашке цвета хаки сидит посреди двора у маленького деревянного столика. Возле него два заключенных-санитара и один надзиратель-санитар. Никого, в том числе и нового врача, я не знаю. Церемония совершается в присутствии десяти стражников с ружьями в руках. Комендант и главные надзиратели стоят и смотрят, но не говорят ни слова.

— Всем раздеться! — кричит главный надзиратель. — Вещи под мышки. Первый, фамилия?

— X.

— Открой рот, стой прямо. Вырвите ему три зуба. Сначала йод, потом метиленовый синий. Два раза в день перед едой — настойку кохлеарии.

Я последний.

— Твое имя?

— Шарьер.

— Ты единственный здесь в приличном состоянии. Только что прибыл?