Дочь палача и ведьмак - Пётч Оливер. Страница 103

– Я думал, мы поболтаем тут немного о былых временах, – предложил он с улыбкой. – Я все-таки обещал тебе это, когда мы виделись в последний раз в Андексе. Помнишь? – Куизль протянул Непомуку трубку и поднял полный бурдюк. – За дружбу, – проговорил он и выпил.

– За… дружбу.

Непомук устало улыбнулся. По распухшему лицу его побежали вдруг слезы, и вовсе не табачный дым был тому причиной.

Эпилог

Вторник 22 июня 1666 года от Рождества Христова, где-то близ Шонгау

Во вторник, около восьми часов утра, Якоб Куизль преклонил колени перед небольшим, малоприметным поминальником неподалеку от родного города. Крест порос плющом и стоял в стороне от дороги, так что палач не боялся, что его кто-нибудь заметит. Палач давно уже не молился, и слова давались ему с трудом.

– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое…

Куизль думал о сумасшедшей из долины, которая призывала его к покаянию. Столько всего случилось за последние годы, столько вины пришлось ему на себя взвалить, что простой молитвы тут явно недостаточно.

Но так он хотя бы начал.

– Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь.

Палач перекрестился, тяжело поднялся и снова зашагал по дороге, ведущей от Пайтинга в Шонгау.

Весь вчерашний день он провел с Непомуком в Вайльхайме: они пили вино, курили и в основном вспоминали военные времена. Куизль очистил раны Непомука, обработал мазью и наложил повязки. Он по собственному опыту знал, что раны заживут через несколько недель, но вот душевные раны останутся. Пытки всю жизнь будут преследовать Непомука во сне.

В конце концов палач пообещал другу навестить его в ближайшее время и неспешно двинулся в тени Хоэнпайсенберга в сторону Шонгау. Симон с Магдаленой и с детьми отправились восвояси прямиком из Андекса и, по расчетам Куизля, уже добрались до дома.

И вот, когда впереди показался залитый лучами утреннего солнца городской силуэт, палач испытал странное чувство родства. Шонгау, расположенный по ту сторону реки, никогда не сможет его принять. Горожане избегали его взгляда; если кто-то у него лечился, то старался делать это тайно. А купив магический талисман, любовное зелье или кусок висельной веревки, крестился и отправлялся в церковь на исповедь. И все же этот грязный, ненавистный городишко был его родиной. Другой у него не было.

Куизль задумчиво перешел мост и двинулся по узкой тенистой тропе вдоль городской стены. Молитва в лесу наполнила его незнакомым, но приятным чувством защищенности. Однако потом он вспомнил о младших своих детях, близнецах Георге и Барбаре. Удалось ли им поставить на место этих паршивых Бертхольдов? Вычистили они грязь из города, как того требовали обязанности палача?

Но в первую очередь палач думал о больной жене, Анне-Марии. Интересно, выздоровела ли она? Когда он уезжал, кашель ее начал понемногу проходить. В последние дни Куизль часто о ней вспоминал. Всякий раз, когда его охватывали гнев или нетерпение, он спрашивал себя, как поступила бы на его месте Анна-Мария. По вспыльчивости жена ничем не уступала мужу, но в ответственные минуты сохраняла здравый рассудок. И перед казнями, когда палача часто одолевала бессонница, она поддерживала его и не давала спиться.

Палач ускорил шаги. Он уже миновал первые сараи и дома Кожевенной улицы, что жались между Лехом и городской стеной. Ранним утром в проулках суетилось множество людей: вывешивали на просушку зловонные кожи. Женщины собирались у реки, полоскали белье и сплетничали. Завидев Куизля, они отвели взгляды и зашептались. Палач к подобному поведению привык, но в этот раз кое-что показалось ему странным. Люди смотрели на него чуть ли не с сочувствием.

Что, черт возьми…

Наконец-то Куизль дошел до дома. Он стоял чуть в стороне от других, неподалеку от большого пруда. Рядом расположился сарай для повозки, а перед дверьми раскинулся палисадник с цветами, плодовыми деревьями и овощами.

Именно сад и насторожил Куизля.

Анна-Мария постоянно ухаживала за садом, но теперь вид у него был такой, словно сорняков здесь и вовсе не выпалывали. Грядки заросли снытью и вьюном, по жухлым, коричневатым листьям салата ползали слизни. Одна из перегородок повалилась во время непогоды, и с тех пор никто ее так и не поднял.

– Анна? – позвал палач нерешительно. – Я вернулся! Слышишь меня?

Но никто ему не ответил.

Лишь через некоторое время дверь со скрипом отворилась. На пороге стояла знахарка Марта Штехлин. Взглянув на ее бледное, изборожденное морщинами лицо, Куизль понял, в чем дело.

– Нет! – взревел он и бросился к двери. – Нет! Скажи, что это неправда!

– Я… я ничего не смогла сделать, – тихо проговорила знахарка. – Лихорадка была слишком сильная. Мы…

– НЕТ!!!

Куизль оттеснил Штехлин и ввалился в дом. За большим истертым столом в красном углу собралось все его семейство. Они сидели с пустыми, заплаканными глазами вокруг нетронутой миски с гороховой кашей: его младшие дети, Барбара и Георг, на щеках которого уже пробился первый пушок; Магдалена и Симон с Паулем и Петером на коленях. Мальчики странно притихли и посасывали пальцы.

Собрались все, кроме Анны-Марии. Старая скамейка, на которой она всегда сидела, бранилась, ласково приговаривала, вязала чулки и пела песни, – скамья пустовала.

У Куизля закололо сердце, и с такой силой, словно его пронзил вражеский клинок.

Этого не может быть! Господи, если ты существуешь, скажи, что это неправда! Это плохая шутка! Я молился тебе, а ты отворачиваешься от меня…

– Это только вчера случилось, – прошептала Магдалена. – Лихорадка в Шонгау многим стоила жизни. Мама была одной из последних.

– Я… должен был остаться! Я мог бы помочь ей.

Палач резко ссутулился и состарился на глазах.

– Глупости, отец! – Магдалена помотала головой. – Думаешь, Штехлин всего не испробовала? Господь дарует нам жизнь, Он же ее и забирает. Просто смерть оказалась сильнее. Остается лишь помолиться и…

Она не договорила, слезы потекли у нее по щекам, и Симон сжал ей руку.

– Хотите посмотреть на нее? – осторожно спросил лекарь. – Она там, в комнате.

Куизль кивнул, молча развернулся и прошел в соседнюю комнату.

Анна-Мария лежала с закрытыми глазами на широкой кровати – словно спала. Волосы у нее по-прежнему были черные и пышные, пронизанные лишь несколькими седыми прядями. Кто-то ее расчесал и одел в белую ночную рубашку с кружевами. Несколько мух, летая по комнате, садились на восковое лицо женщины. Куизль разогнал их, сел у кровати и взял жену за руку.

– Анна моя, – пробормотал он и погладил ее по щеке. – Что мне теперь делать, когда тебя не стало? Кто будет бранить меня, если я выпью лишнего? Кто помолится за меня в церкви? Кто…

Он резко замолчал и сомкнул губы. Больше тридцати лет они прожили вместе. Еще солдатом Якоб привез Анну из похода к себе домой, и вот они вместе состарились. Слезы, первые за долгие годы, потекли по его изрытому шрамами лицу.

Палач снова вспомнил о том, что сказала ему неделю назад сумасшедшая старуха в долине близ Андекса.

Покайся, палач! Очень скоро тебя постигнет несчастье!

Это ли несчастье должно было его постигнуть? Это ли наказание за все смерти, усеявшие его путь? Неужели Господь настолько жесток?

За спиною послышался вдруг тихий шорох. Сзади подошла Магдалена и положила руку на плечо.

– Я… должна сказать тебе кое-что, – начала она нерешительно. – Не знаю, уместно ли это сейчас. Но я уверена, маме хотелось бы этого…

Куизль не ответил, лишь по приподнятой голове его видно было, что он слушает.

– Просто… – продолжала Магдалена. – Ну… Петеру с Паулем придется немного потесниться в комнате. Я… у меня будет еще ребенок.

Палач так ничего и не ответил, но Магдалена почувствовала, как по могучему его телу прошла легкая дрожь.

– Штехлин меня осмотрела, и она совершенно уверена. Мне нездоровилось несколько дней назад, помнишь? И эта тошнота… теперь мы поняли наконец, из-за чего она была.