Инопланетянин (сборник) - Тупицын Юрий Гаврилович. Страница 14

В общем, они легко сошлись и весело и незаметно провели утомительные часы перелета. Но Серлин заметил, что Марсель нет-нет да и посматривал на него с каким-то странным, хитроватым выражением. Датчанину это в конце концов надоело, и со свойственной ему прямотой он поинтересовался — с какой стати его разглядывают, точно манекенщицу или музейный экспонат.

— Боже мой! Да я музеи терпеть не могу, а на манекенщиц, вы уж мне поверьте, смотрю совсем другими глазами. — Шербье обезоруживающе рассмеялся и покачал головой. — До чего же обидчивы шахматисты! Дело в том, что я тоже некоторое время занимался шахматами.

Серлин привык к такого рода признаниям и последующим просьбам сыграть хоть одну-единственную партию, поэтому без всякого интереса, лишь из вежливости спросил:

— И как? Успешно?

Шербье махнул короткой полной рукой:

— Вы знаете, что такое фортран, Бенгт?

— Вино?

Марсель затрясся от смеха.

— Минеральная вода?

Шербье замотал головой.

— Не гадайте, — сказал он, преодолевая смех. — Это либо знают, либо уж не знают. Фортран — это один из наиболее перспективных машинных языков, дорогой гроссмейстер. Тех языков, на которых ученые всего мира независимо от их национальности и специализации беседуют с компьютерами. Понимаете?

— Понимаю, — несколько суховато ответил Серлин (он не любил, когда над ним смеялись). — Но какое отношение к шахматам имеет этот ваш фортран?

— Самое прямое, — с удовольствием и оттенком таинственности сообщил Шербье. — Вместе с одним одаренным ученым, богатым человеком и, мягко говоря, большим оригиналом, я переводил содержание некоторых формальных операций с фортрана на язык шахматных задач. Получались какие-то идиотские композиции! Три, а то и четыре короля на нормальной шахматной доске, представляете?

Серлина так поразили слова Марселя, что он сначала спросил, а потом уже подумал:

— Этот оригинал-ученый — Вильям Грейвс?

Шербье широко открыл свои маленькие глазки:

— Он самый. А вы…

Серлин кивнул:

— Совершенно верно. Я тот самый шахматист, который потом решал эти идиотские композиции.

Они некоторое время ошарашенно разглядывали друг друга, а потом дружно расхохотались, заставив обернуться соседей по салону. Первый, случайный шаг и некоторая взаимная симпатия помогли им стать откровенными до конца. Выяснилось, что ни тот, ни другой ничего толком не знают о сущности изысканий Грейвса: один из них имел дело с необычными шахматными композициями, а другой — с формализованными задачами, действующими лицами которых являлись не реальные предметы и явления, а совершенно абстрактные символы. Правда, Шербье знал о делах Грейвса несколько больше: он работал на него не только в области шахмат, но и по ряду других направлений. Марсель знал, что главные усилия Вильяма Грейвса сосредоточены в области каких-то новейших ядерных исследований. Математическая логика, теория игр, шахматы и атомное ядро! Серлин и Шербье немало толковали об этом, но так и не пришли к каким-либо определенным выводам. Оба они в свое время обязались хранить в тайне свое участие в исследованиях Грейвса, об этом им напомнили, и весьма жестко, еще раз, когда Грейвс вдруг исчез и сотрудничество с ним прекратилось. Но тайна Грейвса занимала их, оказывается, гораздо больше, чем это им самим представлялось. Во всяком случае, они обменялись адресами, телефонами и пообещали информировать друг друга обо всем, что удастся узнать об этом странном ученом. Как известно, ум хорошо, а два лучше. Кто знает, может быть, сообща удастся набрести на что-нибудь любопытное? И если интерес Серлина был совершенно бескорыстным, то нетрудно было догадаться, что Марсель Шербье не терял надежды получить и материальные выгоды. Это обстоятельство, мимоходом упомянутое Бенгтом, Рене постарался крепко запомнить.

Разливая кофе, Шербье продолжал оживленно болтать обо всем и ни о чем и как-то вдруг, словно между прочим, очень деловито спросил:

— Вы ко мне по делу Грейвса?

— Верно, — не сразу ответил Рене, так был неожидан этот переход, — как вы догадались?

Марсель сделал неопределенный, довольно изящный жест.

— Мне намекнул гроссмейстер, я не в восторге от его неожиданной болтливости. Так вот, чтобы зря не тратить времени — я пас. — И, словно сдаваясь, Шербье поднял руки.

— Почему? — вырвалось у Хойла.

Шербье усмехнулся.

— Потому что я люблю жизнь. Люблю хорошую кухню, выдержанное вино, красивых женщин и комфорт. И очень не люблю кладбище: могилы, склепы и надгробные памятники. — Он залпом допил чашечку кофе, энергично, но вовсе не грубо поставил ее на стол и понизил голос: — Вчера меня еще раз предупредили, что если я не буду держать язык за зубами, то мне будет плохо. А я уж так устроен, что терпеть не могу, когда мне бывает плохо.

— Вчера, — пробормотал Рене, припоминая рыжего парня, который приклеился к нему в Копенгагене и таскался следом. Хойл сообщил об этом Смиту. Детектив ничего не знал о слежке, советовал быть настороже, но не очень волноваться: очень может быть, что этот хвост по указанию Аттенборо прицепил к нему Чарльз Митчел. Такие вещи нередко делаются для контроля и страховки, причем главного исполнителя не всегда ставят в известность о профилактике такого рода.

— Вчера, мой друг, именно вчера, — подтвердил ученый с несколько театральным, скорбным вздохом. — И это весьма симптоматично и многозначительно.

Шербье был этаким тугим и кругленьким, наверное, не только телом, но и душой. Журналист не видел никакой возможности как-то морально расшевелить его. И все-таки попытаться стоило.

— Дело Грейвса — дело особого рода, Марсель. Это не просто научное исследование, не рядовая предпринимательская операция и даже не обычная авантюра. Ходят слухи, что Грейвс обладает веществом чудовищной разрушительной силы.

Шербье помотал головой и с добродушной улыбкой сообщил:

— Мне об этом ровно ничего не известно!

— Но утверждают, что Грейвс хочет начать ядерный шантаж. Для демонстрации своего могущества он может испепелить нейтронами целую страну вроде Англии или Франции. А потом попытаться поставить на колени все человечество.

Марсель сделал скорбное лицо, оно вообще было у него очень подвижным, но его маленькие глазки сохранили прежнюю веселость и лукавство.

— Это было бы ужасно! Но все это слухи, неподтвержденные слухи, не так ли? — Шербье с сожалением развел короткими ручками. — И потом, я ведь не все человечество, а лишь крохотный атом его — мотылек, алчущий наслаждений и радостей. Человечеству в высшей степени наплевать на меня, с какой стати, черт побери, я должен заботиться о нем и ставить на карту не только свое благополучие, но и саму жизнь? Я не вижу в этом логики, уважаемый журналист.

— Логика не всесильна, Марсель. Есть ценности, лежащие за ее рамками.

— Но она полезна, не так ли? Логика говорит мне, что если Грейвс и обладает разрушительным оружием, если, не дай Бог, ему и придет в голову безумная мысль продемонстрировать его силу, то удар обрушится отнюдь не на Англию и не на Францию. Вильям — цивилизованный человек, дитя западной культуры. Он обратит свой взгляд на Восток! Так почему же я должен совать голову в петлю?

Рене крепко сцепил пальцы на колене, сдерживая закипающую злость.

— Гитлер тоже был порождением западной цивилизации, — негромко проговорил он.

— Совершенно верно! — охотно подтвердил Шербье. — Цивилизация — понятие всеобъемлющее и многогранное. У любой цивилизации есть свои полюсы, свои святые и грешники, свои боги и дьяволы. Смена одних другими столь же неизбежна, как смена времен года. Гитлер — дьявол, что из того? Но я должен заметить, что Гитлер делал различие между неграми, евреями, славянами и истинными европейцами.

Разглядывая самодовольное розовощекое лицо Шербье, Хойл неожиданно для самого себя сказал:

— Никогда бы не подумал, что вы научный работник, Марсель. Вы похожи на добропорядочного буржуа, стригущего купоны с папашиного наследства, но никак не на ученого, занятого поисками истины.